14. МЫ С ИРОЙ

 

Так уж получилось, что я оказалась младшей. Судьба, так сказать!  Четыре года разницы между нами в разные периоды нашей жизни  по-разному влияли на наши взаимоотношения. Когда я была совсем маленькой, сестрица моя даже умудрялась извлекать из моего младшинства пользу для себя. В детстве, в пятилетнем возрасте, она страсть, как любила крутиться перед зеркалом. Чтобы пресечь эти её кривляния, мама завесила огромное зеркало трюмо старыми газетами и строго-настрого запретила Ире эти газеты срывать. 

Это было время, когда я только училась ходить и, делая неуверенные шаги, постоянно нуждалась в опоре. Такой опорой иногда и служило наше на тот момент завешенное газетами трюмо, цепляясь за которое, чтобы не упасть на "пятую точку", я невольно делала то, что было запрещено Ире: срывала с зеркала газеты. Сестра моя быстро сориентировалась и всячески поощряла мои тренировки в ходьбе возле зеркала:

- Рви, рви, Леночка! Тебя мама не будет ругать, ты же маленькая!

Все дети дошкольного возраста подвергались, да и сейчас подвергаются пытке "мёртвым" часом". Ну как можно спать днём, когда во дворе столько всего интересного?! Ирина быстро просекла, что и здесь  её старшинство ей на руку. Как-то она засобиралась во двор, хотя было время дневного сна. Мама, заметив её сборы, с удивлением выловила её у двери:

- И куда это ты собралась, интересно знать?

- Во двор! - не моргнув глазом "выстрелила" моя старшая сестрица.

- Какой двор? Спать нужно!

Ирка прищурилась, руки в боки:

- Да? А с Леночкой гулять кто будет?

Конечно, позже у неё пропало желание гулять со мной, для этого были многочисленные подружки-соседки, и ей частенько приходилось отбиваться от меня, мелюзги, пытавшейся увязаться за ней в какие-нибудь, не всегда позволяемые мамой  "походы".  Её желание отделаться от меня было ничуть не меньше моего желания непременно пойти с ней. Для достижения своей цели я прибегала даже к шантажу:

- Не возьмёшь меня с собой - скажу маме, что ты с девчонками на бассейку ходила! Вот тебе влетит, ведь мама строго-настрого запрещает туда ходить!

Став старше, я, конечно, отказалась от такого "гнилого" метода воздействия на сестрицу, да и мама изменила политику, признав право Иры на свою, независимую от меня  девчачью жизнь. Да если честно, то и у меня появились и свои подружки, и свои увлечения, никак не пересекавшиеся с интересами Иры. Но до определённого возраста мы и болели вместе, и в балетную студию вместе ходили, и на плаванье во время летних каникул... 

Мы часто вспоминаем, как мы "хором" болели, по-моему, корью. Во двор нам, естественно, выходить было нельзя, были мы тогда уже школьниками обе, или только Ира - не помню. Помнится, что мы, умирая от скуки, улеглись с ней вдвоём на диван. Окно большой комнаты было затянуто какой-то тканью... Наверное, красной, как рекомендовали тогда врачи. Мама, судя по всему, ушла в магазин - должен же кто-то продукты принести. Мы копошились под одеялом в вечном споре, кому лечь у стенки, а кому у края. Спор был нешуточный - крайнее место считалось престижнее, "взрослее", и Ира, в конце концов, зажала меня у мягкой спинки дивана. Что ей взбрело в голову - не знаю, но она вдруг заявила, тараща в испуге глаза:

- Лен, я ничего не вижу! Я ослепла!

Я от такой новости вошла в ступор, но сразу, конечно, не поверила - притворяется Ирка. Но "свежеослепшая" Ирка очень убедительно шарила в воздухе руками в поисках меня, спинки дивана... Короче, она меня убедила! Я поверила! Что тут началось!.. Такого ужаса - сестра ослепла! - я не испытывала, по-моему, больше никогда в жизни! Я, рыдая и размазывая по лицу слёзы и что-то, усиленно вытекавшее из носа, пыталась обнаружить хоть какие-то признаки её зрячести. Увы! Ирка, как она заявила и успешно демонстрировала, ослепла окончательно и бесповоротно. Я подняла такой вой, что тут не на шутку испугалась уже моя сестрица.  Сообразив, что её "спектакль" зашёл слишком далеко, она принялась меня успокаивать:

- Лен, ты что? Я же пошутила!

- Ду-ура! Кто так шу-утит! Я же тебе пове-е-ерила, я же испугалась за тебя! - подвывала я, икая.

Не помню, застала ли мама весь этот ужасный спектакль, но ... Скуку тогда как рукой сняло, но веселье, почему-то, так и не наступило.

А случай этот вспоминаем до сих пор, только теперь уже - смеясь.

Помнится ещё, как мы вместе страдали по поводу "кончины" гипсового бюста А. М. Горького. Разбила-то его Ира, но страдали мы обе: она от страха перед наказанием, хотя, какое, к чёрту, наказание - нас никогда не наказывали за разбитые чашки тарелки, но ведь это был БЮСТ ГОРЬКОГО! - а я из солидарности. Ирина плакала и всё время подвывала какую-то душещипательную песню. Слов не помню, но мелодия до сих пор нудит в ушах.  Ире было лет тринадцать, мне,  соответственно - девять. Дело было поздним вечером, мы были, как ни странно, одни, и с обречённостью ожидали "вынесения приговора". Пришла мама, выяснила причину "великой скорби" и сказала:

- Ну разбила и разбила! Жаль, конечно - столько лет стоял, - но, думаю, проживём и без него.

Но особенно памятен для нас один случай, где особенно осознанно Ира по причине своего старшинства приняла львиную долю "страданий" на себя.

Дело было в новогоднюю ночь. Сколько лет нам было - не знаю, но у нас уже был наш первый чёрно-белый "Радий - Б". Тот Новый год был особенным - папа был дома!  - и мама с папой приняли нелёгкое для них решение уйти вдвоём - в кой-то веки раз! -  на новогодний бал в Клуб моряков. Мы с Ирой, наевшись праздничных вкусностей, улеглись вдвоём в кровать, включили телевизор и предались "развлечению" - шёл Новогодний огонёк, новое и "забойное" для того времени зрелище. Время было позднее, естественно, мы стали клевать носом, но упорно изо всех сил таращились на экран. Когда "таращиться" стало ну совсем уж невмоготу, посовещавшись приняли решение:

- Давай сделаем так: пятнадцать минут смотрю телевизор я, а ты спишь, потом - наоборот! - мудро распорядилась моя сестрица. Сказано - сделано, благо, будильник стоял рядом, можно было "не отходя от кассы" следить за временем. Пробуждаться каждые пятнадцать минут было сродни собачьей пытке, и Ира проявила великодушие:

- Ладно, спи мою "долю" - я же старшая, я потерплю.

Когда ночью вернулись мама с папой, мы обе дружно смотрели двадцатый сон, а экран телевизора мельтешил "снегом" - не было тогда вещания сорок восемь часов в сутки, всё имело свой конец. Наутро, проснувшись, мы радостно рассказывали, какое мудрое решение мы приняли - смотреть телевизор по очереди.

- Вот дурынды! А телевизор выключить и лечь спать, не догадались? - риторически вопрошал папа, хохоча.

Конечно, воспомнания бесконечны, но эти!.. Эти особенные!

 

                   15. Я И ШКОЛА

 

Как и все нормальные советские дети, в первый класс я пошла, когда мне исполнилось семь лет.

 

Это был 1963-ий год. За несколько дней до начала учебного года мама повела меня в школу, что только-только была построена - краска, наверное, ещё не успела высохнуть - для знакомства с моей будущей учительницей. На пришкольной площадке собралось много таких же как и я будущих первоклашек, толпящихся отдельными группами. У всех был немного растерянный, а у некоторых и испуганный вид. Боясь потеряться в толпе, каждый держался за руку мамы или папы, многие были с бабушками-дедушками - такое событие как поступление любимого дитяти в школу было важной вехой в каждой семье. 

Мама подвела меня к группе, собравшейся вокруг молоденькой женщины. Но это я сейчас понимаю, что она была совсем молоденькая, - было-то ей всего двадцать восемь! - а тогда я подумала, что мне не нравится эта тётка в чёрном в крупный белый горох шёлковом платье. Была она круглолица, голубоглаза, с очень светлыми, лёгкими волнистыми волосами, которые ратрепал наш бакинский ветер. Знакомясь с родителями и детьми, она рассказала, что будет вести 1-ый "Б" класс, и что зовут её Валентина Фёдоровна Парфирова ( 02.07.1935). О чём она рассказывала ещё - я, конечно же, не запомнила. 

На следующий день, первого сентября, мама торжественно повела меня в школу. Косички "бубликами", комбинированное платьице - белое сверху и синяя в горошек или в какой-то похожий рисунок  юбка. Оказалось, что наша школа как раз торжественно открывалась, и что самое интересное и замечательное, что перерезать красную ленточку, символизирующую открытие школы, выбрали, почему-то, меня! Но что оказалось ещё интереснее, так это то, что на следующий день в городской газете, а может это была и республиканская газета, появилось фото, где ленточку разрезает совсем другая девочка, темноволосая, судя по всему - азербайджанка! Вот такие метаморфозы!

Когда нас стали рассаживать по партам, то один мальчик вдруг заявил тоном, не терпящим никаких возражений:

- А меня вот с этой девочкой посадите! Я её знаю - её сестра учится в одном классе с моим братом!

Так я оказалась за одной партой со Славиком Луниным. Ира и в самом деле училась в одном классе с его старшим братом Володей. Я не помню, как долго продолжалось наше совместное "сидение", но помню только, что мы с ним постоянно ссорились - ну никак не брал нас мир! Что интересно, сейчас, когда нам обоим под шестьдесят, мы с ним очень хорошие друзья, хотя и общаемся лишь в интернете - живём в разных государствах.

Ученицей я была с первого дня очень прилежной, аккуратной, хотя, конечно, бывали и "косяки". Помню, в один из первых школьных дней, когда уже задали писать какие-то палочки, я, вопреки маминому предупреждению не садиться за уроки без неё, пока она не придёт из магазина, всё-таки решила проявить инициативу - что я, маленькая что ли, без мамы с этими дурацкими палочками не справлюсь?! Открыла тетрадь, начала старательно выводить наклонные палочки, и что-то, как мне показалось, так медленно это всё продвигалось, что я решила ускорить процесс: начала "встречное движение" палочек с противоположного конца строчки. Писала, писала, и... Палочки не "встретились" - я ошиблась на одну клеточку, написав палочки ниже. Пришла из магазина мама, а я вся бьюсь в рыданиях - испортила тетрадь и палочки. Я не буду описывать содержание воспитательной беседы, проведённой мамой, но запомнила надолго, что не везде и не всегда нужна поспешность.

Училась я хорошо и охотно, причём, эта любовь к учёбе сохранилась у меня по сей день. Валентина Фёдоровна оказалась никакой не "тёткой", а ПЕРВОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕЙ, о которой вспоминаю с теплом и благодарностью всю жизнь.

 

 

                16.  ЖИВНОСТЬ

 

Сколько себя помню,  в отличие от Иры мне всегда ужасно интересно было что-то сажать, проращивать, укоренять, выкармливать кого-то… Отношения с «братьями нашими меньшими» складывались у меня как-то очень своеобразно. Лет в пять я притащила с помойки чёрного щенка. В полном смысле с помойки! Из ямы возле деревянного магазинчика «дяди Саши», что был через дорогу от нашего крайнего на тот момент дома, в которую сваливали мусор из близлежащих домов. Как я достала заморыша-кутёнка со дна этой ямы, известно, наверное, уже только одному Богу, поскольку добраться до этого самого дна нормальному человеку было, практически, невозможно: мусор, вонь, мухи, а яма-то глубо-о-окая была. 

Притащила я эту псину на вытянутых руках, держа бедолагу за шею так, как-будто собиралась придушить. Мамуля, конечно, в обморок не упала, хотя, думаю, была близка к этому. Щенок оказался молодой сучкой, которую мы окрестили, вполне подходяще обстоятельствам  её появления,  Найдой. Шерсть Найды была вся в колтунах, под которыми очень уютно чувствовали себя мириады блох и толстые, напившиеся щенячьей крови клещи. Мама псину вымыла, клещей повыдрала, но не знала, что делать с постоянно гноящимися глазами Найды. Вскоре из рейса пришёл папа и сказал, что для лечения собаку нужно кормить серой.

Как и большинство дворняг, Найда оказалась очень умной, демонстрируя свои способности во время «воспитательного процесса», которым занимался, в общем-то, только папа в свои редкие и непродолжительные «набеги» домой. Описывать всё, что было связано с моей первой собакой не буду — действительности уже не помню, а сочинять «ненаучную фантастику» не хочу. Помню только, что в один печальный день в нашем дворе появился «собачий ящик» — машина и особая категория людей, занимающихся отловом бродячих собак.  Почему «особая категория людей»? Да потому что, как я думала тогда и думаю до сих пор, нормальный человек не сделает источником дохода убийство ни в чём не повинных животных, к тому же, как часто оказывалось, и зарегистрированных в определённых «собачьих» ведомствах.

Попала под «раздачу» в собачий ящик и наша Найда, так как дома никого не было, а она, не будучи в чистом виде домашней псиной, бегала днями напролёт по улицам.

Горю моему не было предела! Я рыдала, выла и обливалась слезами, узнав о печальной участи моей Найды. Мама, чтобы как-то успокоить меня, придумала легенду, по которой «нашу Найду взяли служить на границу — она же вон какая умная у нас»!  Вцепившись в эту историю, как утопающий за соломинку, я вмиг «просохла», и с сияющими глазами, полными веры в такую удобною и приятную легенду, поскакала во двор, чтобы рассказать всем друзьям-приятелям о нашей умной Найде-пограничнице.

Что интересно, в легенду эту я свято и наивно верила лет до пятнадцати, будучи уже довольно взрослой, но, как оказалось, полнейшей балдой.

 

С кошками у меня любовь была довольно своеобразная. У соседей, Авдеевых, был кот Васька. Вполне обычный, здоровенный котяра серого «леопардового» дикого окраса. Я его время от времени отлавливала, гладила, тискала… Васька от меня шарахался, как от чумы. Таки у него были на то вполне веские основания! Я по своему малолетству жалела всех бездомных кошечек-собачек… Птенчиков, вывалившихся из гнёзд под крышей… Но жалеть Ваську никаких уважительных причин не было — что его жалеть, откормленного, домашнего, присмотренного?! Ну так если причин для «жаления» не было, значит нужно было их создать! И я «создавала» их. Я отлавливала Ваську, когда никто не видел, и… начинала бедную животину душить до тех пор, пока он не начинал таращить глаза, хрипеть и высовывать язык. Вот теперь БЫЛ повод его, бедного, и пожалеть! Конечно, теперь-то я понимаю, какой садюгой я была тогда, но ведь всё это я проделывала от большой любви к несчастному Ваське, которого, как я считала, просто так пожалеть-то и не за что! Представляю, что испытает его хозяйка, одна из моих  соседок-подружек Таня Авдеева, если ей доведётся прочитать эту главу о моей «любви к Ваське»!

Расписывать, как я выкармливала, хоронила и убивалась об усопших птенчиках, конечно же, не буду — это очень долго и, думаю, мало интересно. Но были в моей жизни такие животинки, которые значили для меня, да и не только для меня, но и для всех членов нашей семьи, очень много, которые своей такой по человеческим меркам непродолжительной зверюшной жизнью оставили на сердце неизгладимый след, а в душе — маленький ноющий тёплый комочек воспоминаний.

 

Её я принесла из школы, классе, наверное, в третьем — подарил одноклассник, Костя Васильев. Когда я пришла домой, прикрывая её, прижатую к груди моей маленькой ладошкой, мама спросила:

  — Что это там у тебя булькает?

  — Это мне подарили… морская свинка. Мам, она такая забавная!..

Мы назвали её Булькой, раз она «булькает». Глазки, как бусины, мордочка и попка чёрные, а «в талии» она — чисто-белая. Булька, как и все её соплеменники, питалась всякой растительной всячиной: огурцами, капустой, морковкой… Стоило открыть холодильник, как она вставала на задние лапки и своими свистяще-булькающими звуками требовала выдать ей то, что было в холодильнике. Соседка, тётя Галя Митина, с которой мы дружили, часто приносила Бульке капустные листья и морковные очистки — борщ был главным и ежедневным блюдом у неё в семье. Какое-то время, навещая по-соседски тётю Галю и наблюдая за её кухонными хлопотами, мама не понимала смысла  повторяемой тётей Галей одной и той же фразы:

  — А это пусть Бюль-Бюль кушает!

При чём здесь бедный Бюль-Бюль* — никто из нас долго не мог понять. Оказалось, что именно так называла тётя Галя нашу Бульку, переиначив её кличку на более привычное слуху имя известного певца и композитора.

Прожила у нас Булька по меркам морских свинок долгую и спокойную жизнь, смерть её не оставила равнодушными ни нас, ни соседей-друзей.

 

Когда мне было лет четырнадцать,  мы с соседским мальчишкой, Чингизкой, отбили у мальчишек истекавшую кровью черепаху. Рана была ужасная: кто-то рубанул её топором поперёк от места, которое символически можно было назвать  «пуп», до самой «макушки» панциря. И у кого только рука поднялась?! Рана постоянно кровила и пузырилась кровавой пеной при малейшем попадании солнечных лучей, заливая тёмной кровью дно ящика, определённого для обитания этой страдалицы. 

Чингизкина мама, тётя Нигяр, велела ему выбросить эту «гадость», и Чингизка предложил мне забрать Тортиллу, как я сразу же её окрестила. День за днём, несмотря на такую кровопотерю, моя мученица поправлялась. Жила она у нас без всяких ящиков и коробок, ползая из кухни в комнаты в поисках нашего общества. Как это ни смешно звучит, но Татти, как любовно сокращённо мы её называли, была действительно очень общественной скотинкой. Если она, проснувшись в кухне, обнаруживала, что мы все смотрим телевизор в большой комнате, то, стуча панцирем по полу, она во весь свой черепаший опор мчалась на звуки наших голосов и телевизора, накорячившись вдоволь, взгромождалась на чьи-нибудь ступни, и замирала, уставившись в экран телевизора, как-будто и вправду что-то понимала.

Когда я уехала в Казахстан, то перевезла её из Баку сразу же, как только получила отдельное жильё. Дети мои, Лидуша и Олежка, одновременно со словами «мама» и «папа»  научились произносить и её имя — Татти. Когда из-за развала СССР мы вынуждены были уехать из Казахстана и в качестве беженцев переселились в Саратов, Татти перенесла все тяготы зимнего переезда, неустроенности нашего нового неотапливаемого жилища. После нашей с детьми эмиграции в Германию  в качестве равноправного члена семьи она жила уже под присмотром мамы и папы. Умерла Татти совершенно неожиданно, во время нашего очередного приезда на время летних каникул. Заволновавшись, что Татти не видно третий день, мы обнаружили её под диваном, уже мёртвую. Было это, наверное, в 2004 году. Печали нашей не было границ, прослезился даже папа, ведь она жила с нами бок о бок на протяжении более тридцати лет.

 

* Бюль-Бюль — Полад Бюль-Бюль Оглы, советский и азербайджанский эстрадный певец.

 

 

                  17. ПАМЯТЬ И ВОСПОМИНАНИЯ

 

Чем дальше продвигается моё повествование, тем больше понимаю, что память не имеет ничего общего с воспоминаниями! Вот, вроде, память хранит всё, что связано с домом, с семьёй, с мамой и папой... А воспоминания, которые могла бы предать листу бумаги!.. Настолько они обрывочные, точнее даже -  осколочные, и эти мельчайшие осколочки нужно "реставрировать", склеивать в одно целое. Какая-то "ваза" получится из них?!.

 

Мне семь. Последнее перед поступлением в школу вольное лето, которое решено было -  не мной, естественно, а мамой с папой - провести в Котельниче, на родине бабушки, папиной мамы. Там, в Котельниче был, да и сейчас он есть, двухэтажный дом-родовое гнездо, принадлежавший ещё моим прапрадеду и прапрабабке Сидору Емельяновичу и Ксении Павловне ВОрона. На лето в нём собиралась вся многочисленная родня, все отпрыски многочисленного и уже многофамильного рода ВОрона. 

В общей сложности количество родичей, одновременно находившихся в доме в этот период, исчислялось, по моим сегодняшним подсчётам, человек в 25 - помимо непосредственно родни бывало ещё человека два-три "приглашённых". Вечерами взрослые до потери пульса бились в "девятку" - карточную игру, до сих пор оставшуюся для меня непреодолимой наукой, -  или же в лото, но уже все: и взрослые, и дети. Завтракали и обедали все в разное время - одни были "ранними пташками", другие - любители поспать подольше. Это никого никак не напрягало, так как обычно каждое семейство вело на отдыхе своё хозяйство. 

Исключение составляли дни, когда объявлялись "всеобщие" пельмени. Такого количества одновременно налепленных вручную пельменей мне не приходилось видеть больше нигде и никогда, даже в кино! Пельмени лепили все - и стар, и млад! В общей сложности налеплено их бывало тысячи по полторы-две! Помню, тётя Руфа, жена папиного дяди Бориса, вырезая деревянной "рюмочкой" из огромного раскатанного пласта теста маленькие сочни для пельменей, натёрла на среднем пальце кровавую мозоль, лопнувшую тут же прямо на этот огромный раскатанный "блин"!

Или "всеобщая рыбалка"! На несколько дней всё взрослое население этого "семейного летнего пансионата" отправлялось на лодках рыбачить на Вятку или на озеро Чёрное - есть в Кировской области недалеко от Котельнича такое, названное Чёрным из-за, казалось, непроглядно-чёрной воды, которая на самом деле была чиста и прозрачна, как слеза - чёрным озеро выглядело от ила и тины, покрывавших глубокое дно.

Из обильных трофеев этой многодневной и семейно-массовой рыбалки затевались уха и пироги с рыбой. Ах, какие это были пироги! В обычные дни все готовили на примусах и керогазах, но по случаю "великих пирогов" растапливалась большая русская печь. Тесто месила вся женская часть обитателей! Нам же, детям всех возрастов, торжественно поручалось смазывать пирожки и огроменные пироги куриным крылышком, обмакивая его в растопленное масло. Пироги пеклись в огромных глубоких противнях: с луком и яйцами, с мясом, с грибами... Но главными были пироги с рыбой: с судаком и даже со стерлядью! На отдельной огромнейшей сковородище подавалась жареная рыбья икра, если таковая обнаруживалась при потрошении рыбы. Естественно, всё это роскошество сопровождалось холодненькой водочкой - как при таком событии без неё?!

Читая это всё, у некоторых возникнет вопрос, как мы все размещались за столом. А очень просто! Ещё со времён моих прапра... в доме до сих пор сохранились два огромных раздвижных стола на пузатых "бильярдных" ножках, за каждым из которых свободно умещалась вся наша летне-отпускная "капелла". И это при том, что стол не раздвигали! Когда выходила замуж папина двоюродная сестра, дочь дяди Бори Людмила, потребовалось стол раздвинуть. Но не тут-то было! В самой большой комнате дома, так называемом зале, не хватило для этого места! Пришлось на время разбирать бревенчатую перегородку между "залом" и соседней комнатой!

Таким же событием, как рыбалка, был и сенокос. У дяди Бори и тёти Руфы было хозяйство: куры, поросёнок Гришка и корова Малютка, всё лето снабжавшая парным молоком всех нас, детей. До сенокоса добирались на лодках, в несколько "очередей".

Какой старой тогда, в далёком 1963-ем, казалась мне бабушка, папина мама! Да что там бабушка - даже мама, хотя ей было на тот момент всего-то каких-то тридцать семь лет! Помню, как-то, проснувшись утром, не знаю с чего бы вдруг, я задалась "философским" вопросом:

- Мама, а ты тоже будешь, как бабуля, старенькая?

- Конечно, буду - все когда-то становятся старыми!

- И у тебя ручки, как у бабушки, тоже станут все-все в морщинках???

- Конечно будут. И руки, и лицо...

Что тут со мной началось! Я так взвыла, что на мой вой прибежали бабушка и папа!

- Не хочу, чтобы ты становилась старенькая! Не хочу, чтобы у тебя руки стали в морщинках!

Еле-еле успокоили. Не знаю, почему мне так запомнился этот случай!..

 

Время шло, проблема старения мамы почему-то меня больше никогда так не волновала, но много позже, став уже взрослой и когда уже не стало мамы, мне припомнился случай, о котором, пожалуй, никто кроме меня и не знал. Почему вдруг всплыло это в памяти - не знаю, но когда я рассказывала Ире то, что вспомнилось, мы обе обливались слезами, представив, как нелегка была судьба мамы, несмотря на несомненно очень счастливую семейную жизнь с папой. 

Мне лет восемь. Новый год. Дома мы втроём: мама, Ира и я. Папа в море. В назначенном мамой для этой цели углу - высокая, под потолок, наряженная ёлка. Мы с Ирой веселимся, рассматриваем новые и хорошо уже знакомые ёлочные игрушки, развешенные на ветках - нам ни до чего: ПРАЗДНИК! Даже не заметили, что мама ушла в спальню. Ира, почему-то, этого не помнит, а может быть она и не видела этого... Я вхожу в спальню и вижу, что мама на кровати укрылась с головой одеялом. Из-под одеяла тихий плач, от него одеяло содрогается. Бедная мама! Как очень часто бывало, в очередной раз она, совсем, в общем-то, молодая женщина - ну что за возраст тридцать восемь! - опять встречает праздник без мужа, только с нами. Я не знаю, как я поняла своим детским умом весь драматизм ситуации, но я вышла, тихо прикрыв дверь спальни. Мама, по-моему, так и не узнала никогда, что я стала невольным свидетелем её слабости. Несмотря на всю свою сентиментальность и "слезомойство" - мама могла плакать от хорошей песни, музыки, душещипательного кино и голоса Левитана, объявляющего по радио или телевизору  что-то от "советского информбюро" - мама была необыкновенно сильная морально, духовно, и другого случая проявления ею слабости я не могу припомнить. 

А какая она была нежадная! Как-то недавно в интернете на одном портале в социальных сетях прочитала воспоминание одной женщины о том, как её, в бытность девчонкой, ругала и наказывала  мама за неудачную попытку что-то испечь или приготовить. Насколько дикими мне показались эти воспоминания, а точнее описание недовольства той мамы от порчи продуктов! 

Лет с десяти у меня проявилось желание что-то взбивать, варить и печь. Помню, бухнув в стакан кусок сливочного масла с парой ложек сахара, я упорно, но, увы, безуспешно пыталась взбить крем. Но всё это, как оказалось, были цветочки на фоне моего более позднего, просто маниакального желания научиться печь "безе"!  Все попытки взбить из яичных белков и сахара белую тугую пену заканчивались полным крахом: пена в чашке напоминала нечто сопливое, из чего по причине огромного количества  сахара и яичницу-то не пожаришь! Я психовала, плакала, впадала в отчаяние... Это я. Но не мама!

- Ну что ты расстраиваешься?! Научишься!             Непременно научишься! Пусть не сейчас.    Возможно, в следующий раз у тебя всё получится! - говорила мама и, взяв из моих рук чашку с "сопливыми белками", вываливала всё это в очередной раз в унитаз - куда ещё было деть этот ужас?! Как у нашего унитаза  от такого количества сахара не развилась "золотуха" - остаётся для меня загадкой до сих пор.

Конечно, научилась я печь это окаянное "безе"! И многому другому научилась! Но с какой благодарностью я вспоминаю мамино терпение и поддержку во всём, чем нам - и мне, и Ире, позже и нашим с Ирой детям! - приходилось заниматься!