Журнал "PostKlau"

 Испания, ее история, все более привлекает его. Пятнадцатилетний Лермонтов пишет драму в стихах "Испанцы”-  именно в это время он особенно увлечен версией о своем испанском происхождении. Чуть позже Лермонтов узнает, что ближе к истине шотландский след: он причастен по отцовской линии к древнему и славному шотландскому роду Лермонтов. Лермонтов находит у Вальтера Скотта балладу о своем предке, древнем и знаменитом шотландском барде Томасе Лермонте и буквально зачитывается ею.

Вероятно, сведения эти - результат генеалогических поисков отца, стремившегося подтвердить принадлежность сына к дворянскому сословию. Главным для юноши Лермонтова был  сам факт их несомненного существования. Средневековая Шотландия становится для него в эти месяцы и дни идеалом мечты. Туда устремлены помыслы. В своей статье о Лермонтове Владимир Соловьев приводит интересные сведения о том, что пророческий дар поэта был, оказывается, у него в какой-то мере наследственным:  «В пограничном с Англией краю Шотландии, вблизи монастырского города Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в свое время и еще более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг огромного старого дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и между прочим предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт, и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача, – Thomas the Rhymer; конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года "пришел с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещен из кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его государь царь Михаил Федорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заблоцкой волости". От этого ротмистра Лермонта в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный и с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме (Томасу) Рифмачу, с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом».(Соловьев В.С. Литературная критика. М., "Современник", 1990. С. 277-278.)

Шотландские «корни», его Лермонтова происхождение Владимир Соловьев связывал с демоническим началом поэта. Кумир юного Лермонтова  - лорд Байрон был шотландцем. Т. С. Элиот писал, что именно шотландскими национальными истоками был обусловлен знаменитый «демонизм» Байрона – «упоение ролью существа проклятого, обрекшего себя на вечные муки и приводящего весьма устрашающие доказательства этой обреченности»[3]  Сходство с характером Лермонтова поразительное. 

            Летом 1831 года Лермонтов переехал в подмосковное имение Середниково. В Середникове Лермонтов переживает чувство любви к Вареньке Лопухиной, именно Вареньке Лопухиной он посвятит рукопись поэмы «Демон».  В Середникове, в бельведере, сооруженном на крыше центрального дома и этим напоминающем Томасову башню, Лермонтов пишет стихи, точно передающие его тогдашнее душевное состояние:

Зачем я не птица, не ворон степной,

Пролетавший сейчас надо мной?

Зачем не могу в небесах я парить

И одну лишь свободу любить?

На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах

На древней стене их наследственный щит

И заржавленный меч их висит.

Я стал бы лететь над мечом и щитом,

И смахнул бы я пыль с них крылом;

И арфы шотландской струну бы задел,

И по сводам бы звук пролетел;

Внимаем одним и одним пробужден,

Как раздался, так смолкнул бы он.

Но тщетны мечты, бесполезны мольбы

Против строгих законов судьбы.

Меж мной и холмами отчизны моей

Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов

Увядает средь чуждых снегов:

Я здесь был рожден, но нездешний душой...

О, зачем я не ворон степной?..

...Стена, на которой углем был начертан «предок Лерма», со временем разрушится, штукатурка рассыплется, но Лермонтов сохранит своего предка. Портрет заново написан маслом. Тогда же появилось и стихотворение «Портрет», обращенное, может быть, к полюбившейся картине.

                                  Михаил Лермонтов. Герцог Лерма. 1832-33

 Взгляни на этот лик; искусством он

 Небрежно на холсте изображен,

 Как отголосок мысли неземной,  

 Не вовсе мертвый, не совсем живой;

 Холодный взор не видит, но глядит,

 И всякого, не нравясь, удивит;

 В устах нет слов, но быть они должны:

 Для слов уста такие рождены;

 Смотри: лицо как будто отошло 

 От полотна, - и бледное чело        

 Лишь потому не страшно для очей,

 Что нам известно: не гроза страстей

 Ему дала болезненный тот цвет,

 И что в груди сей чувств и сердца нет.

 О боже, сколько я видал людей,

 Ничтожных—пред картиною моей,

 Душа которых менее жила,

 Чем обещает вид сего чела».

(1,248)

Стихотворение, посвященное собственной картине! Как будто небрежно, неумело написан портрет, говорит поэт, — «не вовсе мертвый, не совсем живой», и все-таки сила художника настолько велика, что, кажется, вот-вот изображение оживет, ведь уста рождены для слов, и странно, что в груди не бьется пламенное сердце... Вывод, сделанный поэтом, знаком. Он почти тот, что и в стихотворении «На картину Рембрандта». Рембрандтовский портрет — «бездушным злой укор», лермонтовский — живее, «одушевленнее», нежели множество мелких ничтожеств, рассматривающих его.

 «Предок Лерма» с его тоскующим, горящим взглядом, «Испанец в белом кружевном воротнике», которого можно  считать эскизом к «Лерме», «Испанец с фонарем и католический монах», наконец, портрет Вареньки Лопухиной в костюме испанской монахини! — эти ранние работы Лермонтова-художника написаны в рембрандтовских тонах, в рембрандтовской традиции. На темном фоне ярким, горящим пятном выделяются лицо и руки. Почему Вареньку Лермонтов видит в костюме монахини? Возможно, Лермонтов мысленно адресовал своей возлюбленной известные слова Гамлета, исполненные муки: «Офелия, уйди в монастырь!» Варвара Александровна стала роковой любовью для Лермонтова, прошедшей через всю его жизнь и творчество. Ее образ отразился во многих лирических и прозаических произведениях (драма "Два брата”, "Герой нашего времени”, "Княгиня Лиговская”).

                           Михаил Лермонтов.  Портрет Вареньки Лопухиной в костюме испанской монахини

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.

И новым преданный страстям
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог!                 

 Что наследовал Лермонтов у Рембрандта? С мрачным колоритом связывал он романтический дух, «порыв страстей и вдохновений», романтические краски, почерпнутые у Байрона и других западных романтиков. Описание многих своих живописных картин он целиком включает в литературные, произведения. Оговоримся, не только свои. И не только запечатленные на холсте. Воображение рисует десятки разнообразных полотен, но Лермонтов не спешит перенести фантазии поэта на холст. Его ум хранит множество сюжетов и портретов, иногда они рождаются мгновенно, - и тогда поэт не придумывает, а как бы «списывает» с несуществующего полотна захвативший его сюжет или необычное выражение глаз, складки лица... Это не простое описание.

 «Одна-единственная картина привлекала взоры, она висела над дверьми, ведущими в спальню, она изображала неизвестное мужское лицо, писанное неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего гения и которому никто не позаботился об нем намекнуть. Картина эта была фантазия, глубокая, мрачная. Лицо это было написано прямо, безо всякого искусственного наклонения или оборота, свет падал сверху, платье было набросано грубо, темно и безотчетливо,— казалось, вся мысль художника сосредоточилась в глазах и улыбке... Голова была больше натуральной величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло и сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то необыкновенное... Глаза, устремленные вперед, блистали сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Печорин смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение... Она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтаний. 308). Портрет этот, почти списанный с «Предка Лермы» встречается нам на страницах «Княгини Лиговской».