Журнал "PostKlau"

ПЕРЕКРЕСТОК ИСКУССТВ 

                                                                                                                                     Маргарита Ваняшова

доктор филологических наук,

профессор Ярославского государственного

театрального института

Пьеро, мечтавший стать Арлекином(I) 

"Рикошетный" роман молодого

Всеволода Мейерхольда на подмостках театра, поэзии и истории

(1900-1904)

1.     "ЭТОТ ОБРАЗ – В СОЗВУЧИИ СТРАННОМ С ДУШОЮ МОЕЮ…"

         "Чутким душам - благодарный актер". Такую надпись сделал Всеволод Мейерхольд  31 марта 1900 года на фотографии, где он запечатлен в роли Константина Треплева в "Чайке". Рядом с Мейерхольдом - Василий Васильевич Лужский, актер,  один из основателей Художественного театра, игравший в "Чайке" роль Сорина. По признанию Чехова, Лужский играл роль Сорина сильно, "как крупный артист и художник".

         До настоящего времени это фото не являлось предметом рассмотрения исследователей.  Снимок  сопровожден двумя дарственными надписями Мейерхольда  – без упоминания адресатов. Фото находится в личном архиве, в фонде Мейерхольда, в РГАЛИ,  и опубликовано без комментариев и расшифровки. Особого внимания заслуживает вторая дарственная надпись - стихотворная. Из-за ограниченного места для надписи она размещена вертикально,  с правого края снимка. Мейерхольд вписывает сюда две последние строфы  из только что появившегося в  печати стихотворения раннего Бальмонта «Отцвели». «Отцвели» - отчетливая  отсылка поэта к известному романсу «Отцвели уж давно хризантемы в саду, но любовь все жива в моем сердце больном…»

«….О, мечта, чьей улыбки ни ждать, ни желать я не смею,
Но кого я люблю, но кого вспоминаю,  любя.
Я люблю с безупречною нежностью друга и брата,

 Как звезду отдаленная любит звезда,
Как цветок, что еще не растратил в душе аромата,
Я с тобой - я люблю - я с тобой - разлучен – навсегда». (Бальмонт)[1]

         Первые строфы стихотворения с сегодняшней точки зрения представляют набор декадентских образов – душа как бездна, в которой  развалины дремлют, звуки и отзвуки, сновиденья, мертвенный цвет, немеркнущий лик -  все это довольно шаблонно и почти пародийно. Подобные строки и строфы и в те времена стоили не столь дорого,  рождая лишь иронию, вызванную мелодраматическими штампами: безупречная нежность, люблю, как звезду…, как цветок, аромат - сплошные сантименты.

         «Нежность брата» отсылает нас к «Гамлету» Шекспира. «Тебя любил я, как сорок тысяч братьев любить не могут..» Приведем стихотворение Бальмонта в его полном виде, выделив курсивом строки, избранные Мейерхольдом.

Отцвели - о, давно! - отцвели орхидеи, мимозы,
Сновиденья нагретых и душных и влажных теплиц.
И в пространстве, застывшем, как мертвенный цвет туберозы,
Чуть скользят очертанья поблекших разлюбленных лиц.

И бледнеют, и тонут в душе, где развалины дремлют,
В этой бездне, где много, где все пробегает на миг,
В переходах, где звукам их отзвуки, вторя, не внемлют,
Где один для меня сохранился немеркнущий лик.

Этот образ - в созвучии странном с душою моею,
В этом лике мы оба с тобою узнАем себя,
О, мечта, чьей улыбки ни ждать, ни желать я не смею,
Но кого я люблю, но кого вспоминаю,  любя.

Я люблю с безупречною нежностью духа и брата,
Я люблю, как звезду отдаленная любит звезда,
Как цветок, что еще не растратил в душе аромата,
Я с тобой - я люблю - я с тобой - разлучен - навсегда.

         Особенно резко, выделяясь из всего стихотворения, звучит последняя строка, необычная по ритмическим перебивкам, парадоксально и внезапно меняющая смысл стихотворения всего двумя последними словами. Строка бьет короткими, как выстрелы, тире. Вначале как будто автор не сомневается во взаимности чувства («Я с тобой – я люблю – я с тобой….»), на деле – лирический герой полон  отчаяния,  перед нами безнадежный образ разлуки.         Четыре резких тире - прерывистые, как сбившееся дыхание, обжигают невыразимым отчаянием.  Вся надпись на фотографии с Мейерхольдом – Треплевым сделана ради этой последней строки.

Я с тобой - я люблю - я с тобой - разлучен - навсегда.

         Мажорное  «Я  с тобой! (дважды повторенное)  я – люблю –  я с тобой!»  И тут же, одновременно – следом за ликующими (как будто) восклицаниями,  внезапный обрыв,  резкое  осознание обреченности чувства –  «…разлучен – навсегда». Заклинание и  молитва во имя любви. Осознание ее безвозвратности. Стихотворение несло близкие Мейерхольду  автобиографические отсветы. «Поблекшие», «разлюбленные лица»,  опустошенная душа, превратившаяся в «развалины». И, вопреки всему, «немеркнущий лик» любви. 
         Ломаные линии, обрывы, прерывность, нарушение привычной мелодики и графики стиха – свидетельство смены эстетических ориентиров в искусстве. Деформированная пластика в начале XX века становится почти сакральной.

      Маяковский: «В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав…» «Выбегу, тело в улицу брошу я, Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая…» («Лиличка!»)

      Ахматова: «Как забуду? Он вышел, шатаясь, Искривился мучительно рот…»

      Есенин: «Это ничего, что много мук приносят изломанные и лживые жесты…» 

         Иронико-пародийный, со всеми штампами - образ синема того времени, с заламыванием рук и прочими декадентскими изломами, которые высмеивал изящно ядовитый   пересмешник Осип Мандельштам,  возникнет в  его стихотворении  «Кинематограф»  (1913) 

…Не удержать любви полета:
Она ни в чем не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне —
Седого графа сын побочный.
Так начинается лубочный
Роман красавицы графини.

И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно…

         Мейерхольду в 1900 году эти строки еще неведомы, и его «роман» -  изначально обреченный и безнадежный, сочиненный им в воображении, стороннему взгляду и сегодня может показаться  таким же  «лубочным», герой - «побочным», как бы серьезны и глубоки, самоубийственны, в прямом смысле слова, ни были чувства любящего.

«Жестикуляция — не совсем подходящее слово для этой молниеносной быстроты движений, сменявших одно другое, как в фильме, искусственно ускоренном перепившимся механиком. Точно демонстрируя на собственном примере возможности новой динамики, Маринетти двоился, выбрасывая в стороны руки, ноги, ударяя головой, сверкая белками, скаля зубы, глотая воду стакан за стаканом, не останавливаясь ни на секунду, чтобы перевести дыхание», - так описывает Бенедикт Лившиц в своей книге «Полутораглазый стреплец» выступление итальянского футуриста Маринетти. Если заменить в этом фрагменте  фамилию Маринетти на Мейерхольд, то мы увидим почти точно совпадающее во всем знаменитое портретное изображение Мейерхольда, выполненное художником Борисом Григорьевым[2].

Борис Григорьев. Портрет Вс. Мейерхольда. 1916.

Русский музей

Портрет Мейерхольда кисти  Бориса Григорьева впервые появился на выставке «Мира искусства» в конце 1916 года, менее чем за год до Октябрьской революции. Современники считали это произведение двойным портретом Мейерхольда.  Художник работал над портретом в самый разгар репетиций «Маскарада», спектакля, названного Ахматовой в «Поэме без героя» «кроваво-красным карнавалом» эпохи  с  его трагической метафорикой превратности бытия.

Борис Григорьев написал Мейерхольда в облике уайльдовского героя, вписанного в 1916 год, под впечатлением  только что вышедшей на экраны синематографа киноленты «Дориан Грей».  На фоне  контрастно и траурно сопряженных – красного и черного цветов фона , возникает сочетание,  дающее ощущение жертвенности героя. Свидетельством тому - излом  красного пылающего фона, образ безудержной стихии. Мейерхольд инстинктивно пытается защититься, обороняется от невидимой угрозы, которую он прозревает своим внутренним зрением. Рядом с  фигурой Мейерхольда  зеркально возникает  его двойник -  янычар (профиль-маска которого дана и на рукаве Мейерхольда), целящийся  из лука в небеса, а по смыслу – в героя картины. Суть гения Григорьева в провидческом решении полотна – режиссер вскоре станет жертвой революционной стихии, олицетворенной в облике его двойника - сильного, непреклонного Янычара.  Григорьев  создает на полотне пронзительную трагедию художника внутри революционной стихии, которую он предвидит. 

Борис Григорьев дает поистине фантастические трагедийно-эксцентрические изломы пластики Мейерхольда, свойственные и ему самому, и его сценическим персонажам.

Новаторской становится «изломанность жестов» не только в живописи, но и в новых театральных формах,  в прерывной, ломаной прозе, в практике стиха,  в стихотворной строфике, с ломаными линиями, рифмами лесенкой, в практике . Так заявляла о себе прерывность и дискретность вступающего в силу катастрофического XX века.

         Разрывы ритма внутри строки и строфы стихотворения Бальмонта, приведенные Мейерхольдом в самом начале века, в 1900 году,  были свидетельством ломающегося, катастрофического времени. Безжалостные телеграфные тире рвали привычную кантиленность предыдущих строк.  Мажорное  «Я  с тобой! (дважды повторенное)   – я – люблю –  я с тобой!»  И тут же, одновременно – следом за ликующими (как будто) восклицаниями,  внезапный обрыв,  резкое  осознание обреченности чувства –  «…разлучен – навсегда». Заклинание и  молитва во имя любви. И осознание ее безвозвратности.