Татьяна Яблонская(1917-2005)

                         О своем творчестве(III)

В конце 60-х годов меня потянуло несколько «вглубь». Такие вещи, как «Безымянные высоты», «Отдых», стоят уже на пути выхода из декоративизма. К ним относится и «У синего моря». Я почувствовала потребность в живых ощущениях.

Поездка в Италию в 1972 году опять перевернула мое сознание. Искусство раннего итальянского Возрождения поразило меня своей высочайшей духовностью и искренностью. Никакого подражания чему бы то ни было, а чистое стремление выразить свои замыслы как можно лучше, в меру своих сил и таланта. После поездки в Италию я пришла к твердому убеждению, что в своем творчестве художник никогда не должен заботиться о своей оригинальности, о самовыражении и т. д., чем наполнены были, в основном, устремления «ищущих» художников 60-х годов. По сравнению с высоким, искренним и чистым искусством Пьеро делла Франческа, Мазаччо, Гоццоли, Гирландайо, Мантеньи наши поиски показались мне самовлюбленным кривляньем. Все западное искусство, с которым я тогда познакомилась в Венеции на биеннале, представилось каким-то бредом. Лишь бы оригинально, лишь бы выделиться, доказать, что ты талантливее, находчивее других. Шокировать, эпатировать. Зачем? В вихре сменяющихся «измов» мимолетно блеснуть своим «я»? В погоне за оригинальностью уже давно нет искусства. Отрицается все.

Неужели искусство действительно не нужно? Все тлен, все разложение? Пустота и даже что-то — по ту сторону пустоты? Все — бессмыслица. Абсурд. Неужели это так? Все-таки хочется верить, как верил Сент-Экзюпери, в необходимость для людей чего-то духовно высокого. Иначе человек, по его словам, превратится в цивилизованного дикаря. Хочется верить в то, что искусство нужно людям. Иначе в нем бессмысленно работать. И нужно оно не только для того, чтобы отдохнуть от забот в борьбе за существование, от суеты, а, главное, для того, чтобы обогащать человека духовно, поддерживать и будить в нем человеческие чувства, чувства гармонии, единения с природой, добра. Да, проще — «любви, добра и красоты», как сказал Лермонтов. Вот именно так. Только для этого и должно существовать искусство. И поэзия, и музыка, и живопись. Чтоб человек был и оставался человеком. Вносить свою, хоть крохотную лепту в это, самое важное для человечества, дело. Все остальное — антигуманно, антиморально, греховно. Может быть, это слишком наивно и упрощенно? Но, наверное, это главное. Я сейчас в это верю.

Под впечатлением поездки в Италию я написала свой «Вечер. Старая Флоренция». Эта картина — дань моим чувствам и мыслям. Но в ней нет еще свободы, есть влияние искусства старых мастеров. Новый плен. Вот беда — куда ни пойди, всюду плен. Во «Льне» — Венецианов. Где же, наконец, я? Опять самовыражение? Нет, просто хочется самого искреннего, своего слова, именно чистого. Наверное, его нет. Нет таланта. Но все равно где-то хоть сколько-нибудь, хоть минимально должна эта искренность проявиться. Может быть, в этюдах?

               Теперь о возвращении к истокам. О живописности. 

                            О том, что потеряла как будто навсегда.

Уже в начале 70-х годов надо было учить Гаюшу для поступления в художественный институт. Отдавать ее в художественную школу я не хотела — решила учить сама. Оля говорила, что я не имею права учить ее живописи. Так как в ней ничего не понимаю. Меня это, конечно, крайне возмущало. Как так? Что за наглость с ее стороны! Со всех сторон я слышу совершенно противоположное. Еще не остыли и похвалы моим декоративным работам со стороны «передовых художников». А похвалы всегда приятны, даже если ты и сам в этих работах разочаровываешься, — слаб человек. Получается, что в глазах большинства я — «один из талантливейших живописцев», а по мнению собственной дочери — «ничего в живописи не смыслю». Скандалы и ссоры.

Но вот как-то летом я рядом с Олей писала в Седневе этюды и увидела колоссальную разницу в подходе к ним. У меня все получалось очень ловко, быстро и пусто. Как-то иллюзорно-декоративно. Оля, наоборот, работала над каждым этюдом с очень большим напряжением. Цвет у нее был всегда крайне материальным, в то же время оставаясь цветом, краской. Поверхность холста была наполнена напряженной вибрацией. Кроме того, цвет отличался глубоким тоном, плотностью. Я почувствовала огромную разницу между ее крепкими, материальными и в то же время цветными, весомыми работами и моими — легковесными, пустыми, закрашенными. Начались мучения, слезы, неверие в свои силы. Оля объясняла, ругала. И вот я стала прозревать. Начали возникать давным-давно забытые ощущения живой, материальной, красивой живописи, когда вдруг краска начинает превращаться в драгоценную плоть, оставаясь в то же время активно играющей на холсте краской. Это ощущение возникало далеко не каждый раз, но все чаще и чаще. Я его ждала, добивалась. И дожидалась.

Нет ничего прекраснее этого ощущения. Это трудно описать. Но это — настоящее. Это драгоценная живопись. И как жаль, что я давно ее утеряла, лет 20—30 тому назад. В самые лучшие, самые активные годы своей жизни. Мне сейчас кажется: насколько лучше, полноценнее были бы все мои картины, если б они были по-настоящему написаны. Только настоящая живопись может дать живописному произведению подлинную ценность.

Если бы я не забывала, не теряла этого ощущения, то, возможно, и мои декоративно-этнографические вещи были бы более весомыми и настоящими. А вернее всего, я бы к ним и не пришла, и все творчество развивалось бы как-то иначе.

Источник: