Владимир Басов

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
…Я в командировке в Риге…
…Разрушений мало и город в основном цел. Процветает частная торговля…
…В Латвии совершенно нет деревень. Через каждые триста, четыреста метров хуторок из двух-трех домов… … Большинство латышей говорят по-русски…
…За меня не беспокойся. Думай о себе. Как ты одета в эту зиму? Обеспечена ли дровами?..
Пробыл в дороге пять дней. Мне выпало счастье закончить освобождение моей Родины от захватчиков. Скоро мы их сбросим в Балтийское море. Я проехал до фронта большой путь и всюду видел следы оккупации, следы, которые камнем ложатся на сердце,
…Уже месяц в боях. Снова знакомая фронтовая жизнь. Особенных холодов нет. Местные жители говорят, что и вся зима пройдет так…

В Прибалтике я был свидетелем, как маршал артиллерии Чистяков допрашивал пленного офицера. Впервые я видел так близко живого врага. А тот попал в плен вместе с денщиком. Для них война кончилась, но субординацию денщик соблюдал строго. Ухаживал за своим офицером. По инерции подчиненности.

В Прибалтике под Либавой наша часть была на марше. Вдруг поднялась стрельба. Все ведь знали, что войне скоро конец. Но победа пришла для нас неожиданно. Стреляли тогда, больше, чем в любой день войны.

«Сила силе доказала, сила силе не ровня». Война кончилась и для нас. Никто тогда не мог знать, каким будет образ войны, как обернутся эти четыре года. Опять вставало неизведанное. Как в сорок первом без армии не мыслилось жизни, так и теперь хотелось снять гимнастерку. Мы вдруг стали десятиклассниками и «старичками» в то же самое время. Перед новым рубежом.
А те, кто были старше нас года на четыре, они знали, кем им быть. Например, храбрый офицер разведки, мой однополчанин, Федор Макарович Каплин был старше меня на срок, который нужен, чтобы получить профессию, ровно на профессию. Он до войны окончил институт и знал к чему ему возвращаться.
Нам же надо было начинать с сорок первого. Вообще – тогда о войне почти не говорили, на неё работали. Спрашивали: «Кем ты был на гражданке? Что будешь делать потом?»
Непросто учиться мирной жизни. Мы умели стрелять из разных артсистем, были профессионалами войны. Научились.

От последней предвоенной субботы до первого дня «гражданки» пролегло время, которое для себя я называю академией жизни.

Война стала моими, университетами. А истинный аттестат зрелости моё поколение получило у стен рейхстага.

Большинство моих сверстников – люди трудной, но интересной судьбы. Мы те самые, которые по данным Всесоюзной переписи населения представляют очень немногочисленную группу советских граждан. Объясняется это краткой записью в графе рождения – год 1923. Мои сверстники в 1941 году окончили школы, а 21 июня нам были вручены аттестаты зрелости с различным количеством «хор.», «пос.» и «отл». Никто из нас в тот вечер не знал, что завтра ждет нас новая школа, школа борьбы и испытаний.
Война лишила наше поколение многих радостей молодости. Не посидели мы с любимыми девушками на скамеечках, не почитали им стихов, не успели, как следует, поспорить, выбирая профессию, не ощутили трудностей и волнующего счастья перехода со школьной скамьи на студенческую.
Но в одном мы оказались счастливее. Жизнь закалила нас, научила сразу и навсегда отличать врага от друга, человека мужественного от труса и предателя. Перед нами была ясная непоколебимая цель. Нас окружали люди, которые ценой собственной жизни добивались этой цели.

Возможно, кто-то со мной не согласится, но я бы для выпускников сорок первого года попросил одну привилегию – право без очереди получать билеты на спектакли, выставки и концерты, кинофильмы и спортивные состязания. Потому, что родившихся в двадцать третьем меньше всего в живых осталось. Да и в юности они многого не добрали.

Фильмы о войне я смотрю с интересом, но из глубины зрительного зала, как бы со стороны. Словно сам я не бывал на войне, не видел солдата в бою, не переживал поведение человека под огнем врага. «Василий Теркин» А. Твардовского остался в памяти жизнестойким и чуть лубочным;
Но чтобы самому подступиться к солдату военного времени – для этого необходим, может быть, сильный импульс, Какой? Я сам еще не могу точно сказать. Озарение или просто пришествие веры в то, что к святому можно прикоснуться.

По сути, я стал профессиональным военным, меня хотели оставить в строю, поскольку фронтовое образование котировалось тогда гораздо выше, чем академическое. Но я все четыре года войны не переставал думать о другом образовании – режиссерском, и всё представлял себе, как сниму фильм о фронте.

На войне я был солдатом, потом офицером… Поэтому войну мне хочется показать как бы «изнутри», с точки зрения, например, одной батареи.

А ведь судьбой одной пушки можно раскрыть смысл всего морского боя ярче, жизненнее, глубже, чем широкой документальностью.

Правда, с тех пор так и не снял фильма, о котором грезил в окопах, землянках, под пулеметным огнем. В моих картинах, даже если в них речь идет о войне, нет ни окопов, ни землянок, ни боёв. Наверное, потому, что я все это слишком знаю. И слишком помню.

Позже, после войны я служил в артполку. Наш полк обслуживал академию. Пошел к маршалу Чистякову. Поговорили с ним о том, что человек имеет право на исполнение мечты, Маршал меня вспомнил, отпустил. Выходное демобилизационное пособие ухнул на проводы. Шинель продал и купил демисезонное пальто. Так я стал гражданским лицом.

III.
Когда в 1946 году я поступал во ВГИК, то не знал, какой факультет выбрать – актерский или режиссерский. Но жизнь сама подсказала и. позаботилась обо мне – мастерская тогда была объединенная, актерско-режиссерская.

Наша группа застала Эйзенштейна, он вёл у нас семинарские занятия. Мне посчастливилось, еще учась, работать ассистентом у Юткевича и Пырьева. Именно работать, а не быть на побегушках. Студенты-фронтовики ценились режиссерами, как говорится, на вес золота.

Вспоминая то время, я с удивлением про себя отмечаю: как много тогда значила должность ассистента режиссера! Ассистент – это была фигура…

Я закончил ВГИК в 1952 году, в период так называемого «малокартинья», когда даже многие маститые режиссеры пребывали не у дел. Сейчас уже не вспомню, какие напористые слова, и какие требовательные интонации пришлось употребить, чтобы получить самостоятельную работу.

IV.
«НАХЛЕБНИК»
Свою режиссерскую биографию я начал с экранизации пьесы И.С. Тургенева «Нахлебник», над которой работал вместе с ныне покойным Мстиславом Корчагиным. 
Казалось бы, странный материал для дебюта молодых режиссеров: что нам, комсомольцам 50-х, далекий тургеневский Кузовкин, старик, живущий на хлебах у богатого помещика? 
Между тем, для меня эта пьеса звучала современно, так как ставила проблему личного выбора – извечного выбора между правдой и ложью, совестью и бесчестьем. 
Как быть – сытно есть, тепло спать и не сказать правды? Или сказать правду и лишиться тепла и уюта. 
Старик поступил по совести, выбрав второй путь. Это было для меня самым главным: образ совестливого человека.

«ШКОЛА МУЖЕСТВА».
С Мстиславом мы начинали и следующую картину. Это была экранизация автобиографической повести. Аркадия Гайдара «Школа». Может быть, и в дальнейшем фильмы я снимал бы с Мстиславом Корчагиным. Нам легко работалось. Но время съемок фильма «Школа мужества» Мстислав трагически погиб в авиакатастрофе.
Про себя скажу, что «Школа» явилась для меня стартом.

«КРУШЕНИЕ ЭМИРАТА».
Картину мы снимали вместе с узбекским режиссером Латифом Файзиевым. По сути, это был боевик на тему гражданской войны. Недавно я её пересмотрел и с удовлетворением отметил, что упрекнуть в невыдержанности жанра нас нельзя.

«ПЕРВЫЕ РАДОСТИ»,
«НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЛЕТО»
О творчестве Федина спорят. У меня к нему, видимо, отношение пристрастное. Ведь мой дед был священнослужителем в Саратове. И герои Федина знакомы мне не понаслышке.

С дедом вышла такая история. Когда красные взяли город, на митинге комиссар втолковывал населению, кто такие большевики… Они, мол, за справедливость, против угнетения и т. д.
Комиссара повели на постой к «большевику», которым оказался дед. Он больше других подходил под данную характеристику.
Позже дед расстригся и сотрудничал в Наробразе. До репрессий он, к счастью, не дожил.

«СЛУЧАЙ НА ШАХТЕ ВОСЕМЬ».
Закамуфлированная бомба содержалась в картине, хотя бы уже потому, что авторы сценария Юлий Дунский и Валерий Фрид только что вернулись из мест не столь отдаленных.
И хотя впрямую ничего сказано не было, мысль, что называется, витала в воздухе…

«ЖИЗНЬ ПРОШЛА МИМО».
Досталось мне за картину от критики и от начальства, Почему главный герой – рецидивист? Если уж рецидивист – почему не исправился? Почему не показано педагогическое влияние на преступников со стороны органов? И вообще – почему жизнь прошла мимо?

«ЗОЛОТОЙ ДОМ».
Надеюсь, что эта картина не безнадежно устарела. Ведь, кроме пионерско-октябрятского пафоса, в ней есть и просто сюжет. В сущности – это сказка. Единственный, к сожалению, фильм мой про и для детей.

«БИТВА В ПУТИ».
В фильме «Битва в пути» директор Вальган делит людей на две категории. Одни сами спят и другим дают спать. Другие сами не спят, но не мешают спать остальным. Есть такие, которые сами не спят и другим не дают спать. Вот, хотелось бы жить среди последних.

«ТИШИНА».
В фильме «Тишина» мне хотелось показать не какого-то определенного героя, а собирательный образ целого поколения, которое от школьной доски шагнуло на передовую…

Думы, тревоги» радости героев фильма – это и мои тревоги и радости…

Какая разница – троцкист у Вохминцева отец или не троцкист? Отец! Вот главное.
У меня был приятель на Фронте – И. Ш. Сидим под дождем в траншее, я злой и говорю:
– Вот мы с тобой в грязи гнием, а усатый прыщи давит. Он меня разубеждать:
– Никому больше такого не говори! Мне за тебя стыдно! … 
«Отец народов!» и так далее.
Попел дифирамбы, видит, что меня не проняло.
– Ну, представь: у тебя пистолет, идет Сталин и идет твоя мать. Один должен умереть. Как ты поступишь?
Я говорю:
– Нет вопросов. Мать – это мать.
– Что ты говоришь! Если она погибнет, осиротеешь ты, а если умрет он – осиротеют миллионы…
Встретил я его через пятнадцать лет.
– Помнишь, – говорю, – пистолет, мать, Сталин…
– Я такое говорил?
– Говорил.
– Боже мой! Ради Бога, никому не рассказывай!

«МЕТЕЛЬ».
… главное в будущем фильме – чистота человеческих отношений, верность долгу, высокое понимание чести. Пышные наряды XIX века не должны помешать зрителям разглядеть в героях людей чистых и светлых идеалов.

Это не такая простенькая вещь, какой она может показаться при первом прочтении. Здесь Пушкин боролся против французского романтизма, проникшего в начале XIX века в Россию и, по его глубокому убеждению, чуждого всему русскому… Отсюда – некоторая пародийная окраска «Метели», легкая авторская усмешка над сентиментальным подходом героев к жизни.

… сама метель становится той образной силой, что помогает удачно расстаться двум пылким влюбленным, воспитанным на французских романах, и соединяет тех, кто по-настоящему необходим друг другу. Но я подумал: «А что если в наш век, когда мы почти уже утратили способность рыдать от несчастной любви и падать в обморок от счастья, возродить чувствительные нравы пушкинской поры?»
Я решил рассказать о большой любви чистых человеческих сердец, о цельности и неподкупности чувств, искренности отношений, благородстве поступков. В «Метели» меня привлекла возможность перенести на экран неторопливую, но полную глубокого внутреннего содержания жизнь современников Пушкина. Взволновала чистота и прозрачность, мягкий лиризм пушкинского слога, непридуманность событий, о которых повествуется с глубоким раздумьем и легкой грустью. Фильм снимался цветным, широкоформатным, и всё богатство средств кино мы старались подчинить главной цели – создать своеобразную киносимфонию о России…(продолжение следует)