ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО

ИЛИ

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 3)

Часть 1  Часть 2

«НАДО ЕХАТЬ…»

«Пора в путь-дорогу,

В дорогу дальнюю, дальнюю…»

Песня из кинофильма «Небесный тихоход»

1

Надоело мне это российское чинопочитание и вечное самодурство вельмож. Всяк дурак, достигши «чинов известных», норовит перекроить Вселенную под покрой собственного пиджака. Который, кстати, и не сам шил.

Когда я смотрю на начальника нашего отдела, доктора сельсакохозяйственных наук Виталия Панкратьевича Ющенко, то сразу же в голове моей возникает словосочетание «пароксизм довольствия», вычитанный из книги братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Сия уверенная в своем праве помыкать мной лысая башка никак не могла взять в толк, что причины, по которым я собрался получить полагающийся мне по закону сразу за три прошедших года четырехмесячный отпуск, его не касаются. Он ярился и кричал, что я срываю ему график работы отдела на этот год, что лаборатория без меня не справится с проектом, который он подписал, поручившись своим партийным билетом. И еще он сказал, что если я все-таки поступлю по-своему, он сделает так, чтобы ни я не стал доктором наук, а мой научный руководитель - академиком.

Слушать бред из уст собственного начальника всегда и грустно, и смешно. Потому что мой научный руководитель Карнаухов – первый заместители директора нашего НИИ по науке, член корреспондент АН СССР, как я уже говорил, и не его карьера зависит от Ющенко, а наоборот - работа всей нашей лаборатории зависит от настроения нашего вздорного, хотя и чрезвычайно умного старика. Каранаухов же, кстати, сказал мне, узнав, что я собираюсь в отпуск:

- Молодец, Юрий Ивановичи. Берешься за ум. Молодость уходит, годы бегут, а ты все упираешься и упираешься в науку. Дергай-ка на пляж, погуляй с бабами. Женись, наконец. А как отдохнешь, так и приходи - будем готовить тебя к защите.

То есть заведующему отделом я не поверил.

- Не понимаю, - говорил Виталий Панкратьевич, понемногу успокаиваясь, - не понимаю я вас, молодых людей, - (это я-то молод - в тридцать три года! Что ж тогда говорить о наших двадцатидвухлетних дипломированных специалистах?) - К чему брать весь отпуск сразу? Отгуляйте месячишко - и назад. Отпускные вам выдадут в качестве пособия. А то… вы сами понимаете… Мы ж без вас, Юрий Иванович… - развел руками, и тут же намекнул, что есть средства и посильнее гнева администрации. - К тому же министерская аттестация… Кто-то может сказать, будто бы вы недостаточно пригодны для должности завсектора.

Этот аргумент означал, что с меня могут снять заведование сектором стоимостью в двадцать пять рублей в месяц - сумму солидную, больше стоимости моей ежемесячной квартплаты, .

Но я был непреклонен. Сказал:

- Надо.

Ющенко почесал лысину, вздохнул:

- Надо - слово хорошее, - согласился, наконец, он. - Если оно, конечно, не противоречит интересам производства. А ваше «надо» производству вредит. Не патриот вы, Юрий Иванович, не патриот нашего коллектива.

Жаль, что нельзя смазать по его морде. Не насмерть чтобы, не покалечить, а чтобы на всю жизнь запомнил. Потому что не о патриотизме пустозвон сей словоблуд думал, а о том, чтобы я покорпел над его собственными опытами, пока он будет по всяким заседаниям и застольям раскатывать, с нужными людьми знакомиться, чего-то там проталкивать, кого-то куда-то устраивать, покупать, продавать. Ибо, как ученый, он - никакой, зато делец отменный. Он и звание свое доктора сельскохозяйственных наук не заработал, а, если говорить не хитроумным, а обычным языком, купил: достал членам ВАКа по огромному засоленному и прикопченному осетру да одно ведро на всех них черной икры - они его хиленькую диссертацию, сморщив носы, и утвердили.

Мысль о мордобитии, должно быть, вполне отчетливо отпечаталась на моем лице, ибо начальник мой вдруг вздрогнул и окончательно сменил тон:

- Разве мы плохо работаем? Или вам чего-то не хватает, Юрий Иванович? Может, вам с мебелью помочь? У меня есть знакомый директор мебельного магазина. У вас ведь квартира спартанца. А он вам организует «Кристину». Хороший гарнитур. Гэдээроский.

- Здоровье, - соврал я.

И тогда он сменил «угол атаки» - стал говорить о путевке в хороший санаторий, потому что у него есть приятель в ЦК ВЦСПС, способный доставать «горящие путевки» в любой момент в любую точку Советского Союза.

- Я многое могу, - сказал он, наконец. Потому что все остальные аргументы у него вдруг кончились.

Я его понимал. Настоящих профессионалов в нашем НИИ, а уж тем более в нашем отделе, почти нет. Другое дело: администраторы, хозяйственники, лаборанты, обслуга, прислуга, родственники и знакомые с учеными степенями и без степеней - этих хоть косой коси. Припрется какая-ни-то комиссия, а Ющенке и показать-то ей без меня и нечего. Не первый год так живем.

- На Север, - сказал я. 

- Жениться, - почему-то решил Ющенко (Я вспомнил висящую вот уж две недели напротив окон нашей лаборатории киноафишу: «Невеста с Севера». Неужели у него только такие ассоциации со словом Север? Любопытно). И лицо зава приобрело благостное выражение. - Оно и правильно. Холостой человек в вашем возрасте, Юрий Иванович, вызывает подозрение. Никакой перспективы административного роста у холостяка. А женишься - и сразу все будет в порядке. Потому что женатый человек - это надежно. И к тому же северные - бабы верные. Если еще и деревенская, то вдвойне верная, - заключил он.

Странно… Как он понимает удвоенную верность? Если есть удвоенная, то есть и  половинная. Так что ли? Тогда висящий над зданием нашего института лозунг о верности партии и народу можно рассматривать, как способ деления верности: первую половину следует отдавать партии, а вторую - народу. Так что ли? Интересно будет посмотреть на лицо Ющенко, если задать ему такой вопрос. Но слишком много слов для этого надо произнести. И ради чего? Потешить свое самолюбие - и только…

- Да, - вдруг сказал он. - Раз уж вы собираетесь на Север, Юрий Иванович, то не могли бы вы оказать мне услугу? - судя по всему, деловая хватка и тут взяла у него верх над обидой. - Если вас не затруднит, конечно.

Я вопросительно поднял брови.

- Если вы будете недалеко от заповедника «Кивач», конечно… Только если вы будете там…

Это прозвучало для меня столь неожиданно, ибо я никому не говорил, куда я еду именно, и уж тем более в якобы заповедник «Кивач», как мы с Андреем зашифровали это место, и потому кивнул, сказав:

- Там.

- Вот и хорошо! - обрадовался Ющенко. - Вот и здорово! Прямо великолепно! - и тут же перешел на деловой тон. - У меня будет к вам маленькое, несколько странноватое, но деликатное поручение. Вы ведь человек умный, поймете меня правильно. Правда? -  и заглянул мне в глаза взглядом человека льстящего и знающего цену своей лести. - Нам надо много трудиться, чтобы раскрыть все тайны бытия, - зачем-то сказал он, и далее затянул такую ахинею, что я едва продрался сквозь мусор его слов и выражений, чтобы понять суть его, в общем-то, простенького поручения. Мне надо было попав в названный заповедник, найти там квартал 26, отыскать очень заметный в нем сосновый колок, на краю которого растет раскидистая старая сосна с дуплом на высоте метров двух от земли. Именно  в это дупло меня и просят положить некий почтовый конверт, который Виталий Панкратьевич бросит сегодня же в мой почтовый ящик. Чтобы не беспокоить меня лишний раз перед отъездом, между прочим.

Я удивился… и согласился. Ибо и самому захотелось побывать в заповеднике, о котором что-то учил в Университете, но уже и забыл что и зачем. Водопад там второй по величине в Европе, Онежское озеро рядом, два лесничества – больше ничего не помню. Четыре месяца отпуска – срок большой, можно побывать и там.

С визой Ющенко на приказе директора НИИ беготня моя по канцеляриям стала гораздо успешней. Все, от кого зависело выдать мне отпускные сейчас или через три-четыре месяца, кто соглашался взять на себя мои обязанности по содержанию подопытных животных и ответственность за противопожарный инвентарь, а также за сданные мною на хранение защитные комбинезоны и химические препараты, были в той или иной степени связаны с Виталием Пантратьевичем, порой даже зависимы от него, ибо все они, как оказалось, принимали от него услуги и старались оказывать услуги как ему, так и его протеже. То есть вся эта цепь людей науке ненужных, но едва ли не всемогущих в быту, оказалась задействована его визой так лихо, что уже спустя каких-нибудь пару часов я получил не в кассе, как обычные смертные, а из обриллиантненных рук всемогущей главбухши отпускные свои, все до одной копейки, хотя на двери бухгалтерии была пришпилена табличка: «Наличных денег в кассе нет».

Там же, у главбухши, я подмахнул бумажку о том, что меня в лаборатории на время отпуска заменит какой-то Подопригора.

- Молодой специалист, - объяснила главный бухгалтер. – По распределению. Сам директор назначил.

С директорами не спорят. Во всяком случае, по кадровым вопросам. Потому я подписался в нужном месте – и отправился в магазин. Надо было купить полагающиеся две бутылки водки, дабы выставить их вместе с кругом колбасы и булкой хлеба на стол перед сотрудниками лаборатории. Называется это мероприятие – отходная, совершать его обязан каждый уходящий в отпуск советский человек.

Младший научный сотрудник соседней лаборатории Людмила Горюнова, почитавшаяся всем институтом моей невестой, но, самое главное, сама почитавшая себя таковою, хотя предложения о женитьбе я ей не делал - та самая, что строила мне глазки, но так и не решилась придти в гости, оставив меня однажды наедине с шампанским, столь урочно оказавшимся в холодильнике в день прибытия Андрюхи Косых, остановила мой благородный порыв как раз в тот момент, когда я возвращался из магазина с авоськой в руках. Людмилка встала перед дверями нашей лаборатории, уперев руки в бока, и метнула глазами молнию мне прямо в лицо.

- Так, - сказала она, скрестив руки на своей весьма объемистой и аппетитной груди с глубоким вырезом в такой полупрозрачной кофточке, что виден был цвет ее бюстгальтера (голубой, кстати). - Молчим, значит?

Я кивнул. Ибо о чем молчим - не знал, но о том, что я действительно молчу, знал совершенно точно.

- Значит, женимся? - ошарашила она меня самым неуместным перед отпуском вопросом.

Я пожал плечами неопределенно.

- И кто она такая?

Я заметил, что голос ее дрогнул, и мне стало жаль Людмилку, потому я брякнул и вовсе неумное:

- Никто.

Вот  тут-то я узнал, что такое цунами.

- Никто? - взвилась она до крика и всплеснула руками. - Значит никто?! А я - просто так? Я, значит, дура?! Да?.. У меня уж… уж приглашения приготовлены… на свадьбу!.. А я… А ты… - и вдруг завыла дурным голосом. - Говорил, что любишь? Говорил?

Глагольные повторы роднили ее с Ющенко. Из них получился бы хороший дуэт. Но шторм в море успокаивают пятном масла или нефти, потому мне пришлось облапить ее и поцеловать под торжественный аккомпанемент тут же лязгнувших в авоське бутылок. .

- Отпусти! - кричала Людмилка сквозь стиснутые губы, упираясь руками в мою грудь. - Отпусти, говорю!.. Поезжай к своей…  

Она бы сказала гадкое слово о женщине, которой нет, потому я прекратил этот крик плотным поцелуем. Людмилка обвисла телом и ответила на поцелуй томно, но без страсти…

Люблю ли я ее?.. Не знаю… Потому что стараюсь не думать об этом… Любовь - чувство сильное, а потому отвлекает от дел… Однако, оженит она меня… Ох, оженит! Хотя про любовь я ей не говорил.

- Значит, я – с тобой? - спросила она, светя глазами мне в лицо, словно двумя фонариками.

- Надо, - сказал я, подразумевая, что ехать надо мне. И это было даже больше, чем следовало сказать. Ибо она тут же отозвалась:

- Я согласна.

2

Вдруг - женщина!

Хочется! Хочется. Хо-очется…

Взял! Моя!

Рада! Дура!

Ха!

3

-Эй, слышишь? Ведь озвереет.

- Теперь говорят: омещанится.

- Включим?

- Погоди. Пусть понежится.

- Невтерпеж.

- Эх, молодежь… Мне бы твоих пятьсот неполных лет…

- Да включай же ты, наконец! Включай!

4

- Так не годится, - заявила оказавшаяся в моей квартире Людмилка, когда увидела, что юный посыльный в форме железнодорожника принес билет на поезд и, получив рубль за услугу, позволил мне расписаться в какой-то бумажке. С этими словами она взяла у меня из рук билет и вернула его посыльному. - Пожалуйста, возьмите это назад. И закажите нам два билета на двадцать седьмое число, - протянула посыльному «четвертной». - Сдачи не надо.

Всякому хамству есть предел. Меня больше всего поразило то, что при стоимости плацкратного билета в неполных десять рублей, то есть за два билета в двадцатку, она дала посыльному «на чай» целых пять рублей - сумму, на которую мне в студенчестве приходилось жить добрых три недели. Я протянул руку, чтобы забрать «четвертной», но посыльный оказался проворней: сунул двадцатипятирублевку в карман и выскочил из моей квартиры со скоростью пули.

- Ты не рад? - спросила Людмилка.

Мне осталось только пожать плечами.

- Значит так, - сказала она, пренебрегая моим неудовольствием, ибо после нашего поцелуя на глазах всех курильщиков НИИ, собравшихся в коридоре, чувствовала себя хозяйкой положения и моей повелительницей. - Твоих отпускных нам на месяц на Севере вполне хватит, а мои оставим в бухгалтерии. Чтобы было на что нам жить после возвращения.  

5

Жизнь с похмелья показалось Выродку омерзительной: грязные простыни на продавленном диване без матраса, стол без скатерти с пролитым по покарябанному лаку красным вином и присохшими к клеенке в этой луже дохлыми мухами, надкушенная корка хлеба, валяющаяся на заплеванном полу возле ножки стула. От подушки воняло блевотиной.

- … твою мать!... - длинно и витиевато выругался он, рухнул на смятые простыни и затих…

В комнате было тихо. Лишь сверчок надоедливо трещал откуда-то из-за плинтуса.

- Мешает, - услышал смутно знакомый голос. - Сосредоточиться не дает.

- Эх, ты!.. Это ж - сверчок. Он поет! - Отозвался второй голос, столь же смутно знакомый. - Давай-ка я!

- Еще чего? Моя очередь.

- Давай УДИВЛЕНИЕ.

Щелчок.

- Во глупость-то! - укоризненно произнес первый голос. - Поспешила, Балда Ивановна!

- От Балды слышу…

Он приподнялся с кровати и огляделся. В комнате никого не было. Даже сверчок затих в своей щели.

«Не иначе, как почудилось, - подумал Выродок. - Это ж надо так перебрать! Чертики мерещатся… Голубая горячка, стало быть… Или какая там?.. Желтая?… Забыл…»

6

На перронах Ярославском вокзале - обычная для середины рабочего дня суматоха. Пригородные электрички визжали тормозами, с шипением распахивали зеленые двери и выплевывали на грязный, заваленный окурками и фольговыми обертками мороженого асфальт распаренных пассажиров. Те спешили к дворцеобразному зданию метро с дверями высокими, но неширокими, чтобы поскорее попасть в его прохладу, сунуть пятак в щель турникета и оказаться на лестницах-чудесницах, везущих их в подземные дворцы с богатой мозаикой на потолках и с мышцатыми скульптурами полуантичных героев производства, прижатых задницами к колоннам и стенам. Навстречу им перли наружу, покидая душные и вонючие дворцы, другие люди, рвущиеся к вокзалам, стремящиеся убраться вон из опостылевшего им затхлого города. Они опускали мелочь в развешанные вдоль стены автоматы, брали выпавшие из железных ящиков билеты, спешили к электричкам, которые, едва прибыв сюда, тут же были готовы отправиться назад - в сторону Загорска, Щелково и Пирогово. Пассажиры поездов дальнего следования стояли внутри воказала в длинных очередях к одной-двум кассам, ибо остальные окна почему-то были постоянно закрыты. Люди стояли, охраняя расставленные вокруг ног чемоданы, узлы и тому подобные громоздкие вещи, а потом сидели в ожидании отходящих с первых двух платформ поездов на тех же самых вещах, привычно довольные, переговариваясь и радусь,  что вот-де им удалось-таки билеты купить, не переплатить, и места вроде попались хорошие, а то вот раньше, мол, году так в пятидесятом, приходилось вагоны брать с боем, а отцы и деды их и вовсе ездили на крышах товарников… ну, и так далее…

На круглую блямбу репродуктора, пристроенного под лепным потолком подобием мухи-монстра, орущую невнятным женским голосом о том, какая электричка и какой поезд отправляется с какого пути, но чаще осыпающую пассажиров бранью инструкций и правил поведения в железнодорожном транспорте, внимания никто не обращал, словно не слышал.

 Наш поезд притулился на первом, то есть дальнем от основного входа в метро, пути, возле метровской дыры в асфальте, похожей на жерло Ада, сиротливо поглядывая изрядно закопченными и давно немытыми окнами на бесконечный ряд еще более грязных, когда-то темно-коричневого, а теперь не поймешь какого цвета пакгаузов. У входа в седьмой вагон меня ждал Андрей Косых в одежде гражданской, но невзрачной, потому тоже фактически униформе. Виду моей спутницы, одетой с особым студенческо-стройотрядовским шиком, то есть в брезентухе с кучей аляповатых синих, красных и желтых наклеек и в мужских брюках, он явно обрадовался.

- Боже мой! Кого я вижу! - разразился Андрей восторженной брехаловкой, хотя до сих пор никогда не встречался с Людмилкой и не слышал о ней от меня. - Несказанно рад, даже счастлив видеть вас вместе, дети мои! И да пусть будет эта маленькая прогулка для вас предсвадебным путешествием! - после чего выхватил из рук Людмилки ее багаж и внес его внутрь вагона, не переставая при этом изрыгать нелепые восторги. - Это ж так замечательно, что наш молчун решил хоть на время оторваться от рутины научно-бесполезной деятельности, дабы влить свое тело в лоно природы, обитающей не в клетках НИИ, а на свободе, аки зверь дикий, «то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». Как делали предки наши. Не забыв при этом…

- Забыв, забыв, - прервала его словоизвержение сияющая от похвал Людмилка. - Это я настояла. А то бы так и уехал один.

Она уселась на нижнее сидение купе и принялась нам указывать, куда и что положить, как расположить вещи, не забывая при  этом самым беззастенчивым образом жаловаться на меня:

- Этот  так называемый молодой ученый… туда поставь… посчитал возможным бросить меня в Москве одну… а это сюда… вот так… и не волноваться за него… нет, нет, не сюда, лучше туда… А сам он, видишь ли, едет на Север… Сумочку лучше сюда, под голову. Там деньги… Ну, естественно, пришлось провести разъяснительную работу… а это отсюда вынь и сюда переложи… И Юрий Иванович сделал мне предложение, между прочим.

Андрей разразился соответствующими поздравлениями. Людмилка разорделась, принялась строить глазки и даже, забыв, что она в брюках, задрала ногу на ногу.

- Ба-атюшки! - взвыл мой друг. - Мне же в управлении пора! Совещание в 11-30! Целую ручку девочкам, - потрепал Людмилку по голове и, бросив мне обычным голосом. - Пошли, - направился вон из купе.

По дороге от вагона до дыры в метро, я выслушал от Андрея инструкции:

- Придумал ты великолепно. Предсвадебное путешествие - это никого не удивит. Людмила твоя - прикрытие самое, что ни на есть надежное. Но чтобы ей - ни гу-гу, - усмехнулся при этом. - Кому я говорю?.. Да, вот еще… Ты ей не пренебрегай… В смысле, постарайся настроиться на одну с ней волну. А то сопишь, как сыч. А у нее гон.

- Иди ты! - сказал я, не объяснив, куда отправляю друга. Хоть рассказывай этому пустозвону, что гон бывает у самцов, у самок - течка.

Но Андрей и сам все понял правильно. Он подмигнул мне, хлопнул плечу, и исчез в толпе

7

- И надо было тебе «УДИВЛЕНИЕ» включать? Ведь по плану на очереди «БЛАГОРОДСТВО».

- Благородство - это устарелая методика. Теперь в державе русской благородство не в моде. «Удивление» надежней. Оно - как обухом по голове: или светом озарит, или совсем с ног свалит, мозги свернет набекрень.

- Вот и заметно, у кого набекрень.

- Кто не рискует, тот не выигрывает. Сейчас моя очередь верховодить. У тебя голос совещательный.

- Эх, молодежь, молодежь… Вам только волю дай - такого накуролесите!.. Чем он занимается?

- Считает пустые бутылки.

- И много насчитал?

- Четыреста тринадцать.

- М-да… И что говорит?

- То же самое: «М…да»

Продолжение  следует.........

Выпуск июнь 2016

Copyright PostKlau © 2016