Журнал "PostKlau"

Сначала  Джотто   задумался, нельзя ли прорвать плоскость стены и вторгнуться в трёхмерное пространство. Пока это вторжение неглубоко, пока оно не достигло потрясающей иллюзорности, пока оно по - детски мило, оно создаёт эффект метафизической мечтательности. Все искусствоведы аплодируют. Они только делают вид,  что восхищены духовностью, францисканской мечтательностью и аскетизмом, а аплодируют они главным образом тому, что Джотто, наконец-то покончил с византийскими традициями и направил европейскую живопись прямёхонько к веризму, к … фотографии.

А потом наступило Возрождение. Оно представляется нам счастливым пробуждением,  солнечным утром после кошмарного сна готики.  Что же возродили?  Ведь Италия по существу так и не подчинилась готическому духу. Скварчьонисты стали откапывать обломки, фрагменты античной цивилизации, встречавшиеся в Италии на каждом шагу, и коллекционировали их. Андреа Мантенья, самый яркий последователь Франческо Скварчьоне, лучше всех на мой взгляд, показал программу  Возрождения в маленькой очень маленькой картине «Святой Себастьян» (Венский Художественно-исторический музей). Как примирить языческий культ  прекрасного обнажённого тела с христианской моралью? Тема казни Святого Себастьяна как нельзя лучше для этого подходит. В дальнейшем искусство Возрождения чудесным образом будет сплавливать языческие мифы с Библией. У ног Святого изображены обломки римско- эллинистических  рельефов и круглой скульптуры из коллекции Скварчьоне. Перспектива подчеркнута.  Все художники кватроченто увлекаются прямой перспективой (в Византии практикуют обратную перспективу), многие усиленно добиваются иллюзорного пространства, доводя объём фигур почти до рельефа. Но у всех глаз хорошо воспитан, у всех в памяти византийская композиционная этика, поэтому никто не калечит плоскость, даже применяя прямую перспективу.

Отличие западной изобразительной системы от восточной в том, что западная система переживала непрерывные демократические революции, от караваджизма до поп-культуры, а восточная  система (ислам, буддизм,  православие) непрерывно аристократизировалась,  рафинировалась, канонизировалась,  несмотря на мощные европейские влияния. Когда читаешь всеобщую историю Йегера, то там и сям  встречаешь противопоставления Запада  Востоку, причём Запад трактуется как демократия, а Восток как деспотия. И в наше время либералы употребляют слово византизм, как символ хитрой тоталитарности, восточного коварства, изворотливости  и вместе  с тем косности. Византизм символизирует много и других нехороших вещей, унаследованных русскими.

Религиозные войны, реформация, протестантизм, лютеранство – тоже своего рода демократические революции. Это движение ограничило церковную соборность. Общий алтарь рассыпался по частным квартирам, следовательно и монументальная живопись разбилась на мелкие натюрморты, марины и бытовые сцены малых голландцев. Они сравнительно дешевы и доступны многим.  Буржуазный дом украшен, а протестантские храмы очень аскетичны. В кирхах ничего нет, кроме хороших скамей и стульев. Кирхи напоминают клубы с портретами знатных горожан, в кирхах приморских городов иногда висят макеты парусников, у многих из них отсутствуют даже колокольни, поэтому они мало отличаются от обычных городских построек. Протестантский хорал прост  и все прихожане  без труда его поют.

Что же, формула прогресса такова, что плотное и крупное разрежается и мельчает. Так растёт дерево: ствол делится на тонкие ветви, которые в свою очередь делятся  на мелкие веточки. Представим себе кинограмму растущего дерева, и мы сразу почувствуем движение времени вперёд.  Прогресс напоминает медленный взрыв, а часто кончается нешуточным взрывом. Консерватор кричит: «Остановитесь, пока не поздно! Назад к природе».

 Куда там.

В истории европейского искусства было удивительное столетие между двадцатыми годами XVI века и началом XVII века. Это было время юности стиля барокко, это было время маньеризма. Советские искусствоведы холодно относились к этой эпохе, потому, что маньеризм не был любим

М. Алпатовым, а ещё и потому, что они были воспитаны на веристской эстетике XIX века, когда маньеризм считался декадансом Возрождения, ревизией гордого антропоцентризма.  Единственным маньеристом, пользовавшимся у нас безусловным почитанием,  был Эль  Греко. В нём обнаруживали между другими достоинствами и изысканного колориста. В наше время только снобы увлекаются живописью и музыкой маньеризма. Есть ещё небольшая группа поэтов и художников, именующих себя «куртуазными маньеристами». По поводу поэзии ничего не могу сказать, а «куртуазных» художников видел много. Все они увлекаются венецианским XVIII  веком, а к маньеризму  ни стилистически, ни духовно никак не относятся. Искусствоведческая критика обвиняет художников-маньеристов в неестественности, вычурности, надуманности, а музыковеды даже Монтеверди обвиняют в излишней экстравагантности в ущерб форме.

            Микеланджело Буонаротти. Сотворение Адама. Сикстинская капелла.

Первым системным маньеристом был Микеланджело Буонаротти. В 1524 году он начал строительство вестибюля библиотеки Лауренцианы.  Это хрестоматийный образец архитектурных идей маньеризма и даже зрелого барокко. В этом же году юный Пармиджанино написал свой автопортрет с выпуклым зеркалом. Что тут маньеристского?  Такие фокусы встречаются и у Ван Эйка. С маньеризмом его роднит только чудачество. В том же  году Микеланджело  начал работу над усыпальницей Медичи.  Слепок фрагментов этой капеллы можно видеть в музее Изобразительных искусств на Волхонке. Архитектурно -  скульптурный комплекс капеллы осенён чисто маньеристской магией. Зритель попадает в  завораживающе чудесный, но тяжкий сон в неудобной позе;  этот зыбкий сон длится на краю бездны, куда рискуешь ежеминутно сорваться.  Аллегорические фигуры  Дня, Ночи и Утра винтообразно закручены, а это уже барокко.  В  1504 году  Микеланджело, состязаясь с Леонардо, создал картон для «битвы при Кашине». Многие фигуры в нём тоже винтообразно закручены. Вообще картон заполнен змееобразным кишением  обнаженных тел, а это и есть барокко. Вспомним, как многие имитационные приёмы Баха сравнивались с расползающимися в разные стороны змеями.  Когда видишь пластическую красоту, созданную маньеристами, когда не можешь оторваться от потусторонней красоты их живописи, когда слушаешь музыку Андреа Габриэли, начинает казаться, что это эпоха была полна райских грёз, но Микеланджело не усматривал в своём времени ничего хорошего:        

                                     « Отрадно спать,

                                                   Отрадней камнем быть.

                                                   О, в этот век, унылый и постыдный,

                                        Не жить, не чувствовать

                                                   Удел завидный.

                                                   Молчи, я сплю, 

                                                   Не смей меня будить».

Великий художник, оставивший людям столько красоты, страдал. Когда умирал кто-нибудь из его знакомых, он слал родственникам покойного радостное письмо, чуть ли не поздравление со счастливым избавлением от земных мук.

                Ему доводилось оборонять Флоренцию, бежать в страхе, он был современником предательства Малатесты Больони,  допустившего войска Карла V грабить Рим.

Другим родителем маньеризма был Леонардо да Винчи, хоть он и не дожил года до той черты, от которой принято отсчитывать начало стиля. «Вакх», «Иоанн Креститель» и «Джоконда» - эти три шедевра  как раз и сообщили живописи маньеризма тот сладковатый, мягкий и в то же время едкий привкус эротизма, особенно явственный  в произведениях школы Фонтенбло.

 Этот привкус есть и у Понтормо, он не покидает отстранённые портреты Бронзино, неистового Россо Фиорентино,  даже Луис де Моралес, прозванный за своё благочестие «божественным», эротичен как в рисунке, так и колорите. Чтобы не изображали маньеристы:  драпировки, архитектуру, деревья, посуду, животных – всё пропитано жаждой любви. Ну а орнамент, гротескный орнамент часто преступает границы приличия.  Только Эль Греко,  говорящий языком непрерывной религиозной экзальтации  на границе экстаза, обходится без этого эротизма.  Он  явный адепт контрреформации, он старается вернуть пламенный дух веры, совно весь остальной мир осквернен язычеством.  А ведь этот истый католик, родившийся на Крите, начинал как православный иконописец. Вот пример того, каких чудес могло бы достичь искусство Европы, не случись исторической ошибки  отмежевания от Византии.  

              Леонардо да Винчи. Портрет госпожи Моны Лизы дель Джокондо. 1509-1530

Однажды  Мону Лизу Леонардо привезли в Москву. Я был молод тогда и, стоя в огромной очереди, очень волновался. Я боялся снова оказаться дураком, я боялся, что меня разочарует этот шедевр, как когда-то разочаровала Сикстинская Мадонна.  Но нет же. Прежде всего, меня поразил масштаб, который невозможно представить по репродукциям, потом изумил совершенно невероятный магический, потусторонний колорит. Знаменитое сфумато я увидел так ясно, в двух шагах. Я увидел впервые  многие красоты лепки узкого лба и надбровных дуг, подбородка и всего умного, неприятного лица, глядящего со  змеиной проницательностью. Я убежал домой, переполненный счастьем и с твёрдым намерением стать художником вне времени и вне национальности, автором нерукотворных вещей.

Как-то смотрю телевизионное шоу «Культурная революция». Как всегда манекены раскачиваются,  а ведущий задаёт провокационные вопросы. Обсуждают какую-то живопись которую даже не удалось удержать в памяти. Вдруг один, не особенно юный художник, в пылу азарта говорит, что в Джоконде, как, впрочем, и во всём Леонардо живописи то нет и в помине. Ведущий доволен,  можно поспорить. А в Коровине есть живопись? А может быть Пьеро делла Франческа всего лишь раскрасчик? Вот куда привело знамя борьбы с академизмом, поднятое  ещё А.Н. Бенуа и подхваченное С.М. Даниэлем.

Искусствоведы в своей селекционной работе выделяли и особенно любили только тех живописцев, которые торопили, приближали реализм XIX века.

Из маньеристов выделяли  Понтормо, но только его роспись люнетов виллы в Поджо – а – Кайано. Из эпохи зрелого барокко любили прежде всего Вермеера Дельфтского за его эффекты камеробскуры,  и только потом уж грубого Караваджо. Более тонкие караваджисты все оставались в тени, кроме, конечно, Рембрандта. Рембрант – идеальный живописец.  В молодости, следуя заветам Питера Ластмана, он прилично рисовал, но по мере того, как рос его живописный гений, пропадало всякое желание рисовать. В офортах то же самое: чем больше крестьянского реализма и живописности,  тем хуже рисунок, доходящий порой до абсурда. Это удивительное явление, мне кажется, и породило доктрину: живопись не должна быть подчинена рисунку,  иначе она превратится в раскраску,  живопись существует сама по себе, а хороший рисовальщик не может быть хорошим живописцем.

Наступил XIX век.Миновали ампир и бидермейер. Пришла пора эклектики  с  её прерафаэлитами и  назарейцами, смутившими детскую душу нашего Александра Иванова.  Была изобретена фотография, были дюссельдорфцы и передвижники, барбизонцы и благородный Коро.  Но вот наступила пора веризма, пора Матейко и Репина. Желанная пора, вот он апофеоз правды. Лев Толстой издевается над театром и оперой, где всякая условность и фальшь, и тут же интересуется физиологическими подробностями смерти. Для эстетики веризма к зарезанному в поножовщине или под поездом.  Художники Запада первыми почувствовали упадок, кризис. Здоровья нет. Воздуха нехватает.  Сначала схватились за японскую гравюру, потом за импрессионизм. Импрессионизм подспудно существовал всегда. В этом легко убедиться, стоит только внимательно рассмотреть, как писал жирные коленные суставы Рубенс.   Теперь его акцентируют. 

В пору модерна и символизма понимают, что этот полу – стиль всё-таки – декаданс, упадок, нужна решительная встряска, революция. И она пришла в виде повального увлечения африканской скульптурой и искусства Океании. Выставки негритянских масок потрясли художников. Реализм явно надоел.

 В изобразительном искусстве произошла «негритянская революция». Кубизм, футуризм и в конце концов полный отказ от фигуративности. Случайно ли то, что в это же время, то есть на рубеже веков, стал набирать силу джаз?

Если экспонировать на выставочном стенде полотно очень продвинутого фигуративиста, а рядом полотно очень неотёсанного,  начинающего абстракциониста, то абстракционист всё-таки победит по пятну. Много раз  наблюдал я такое к вящей досаде. Объясняется это явление просто. Пока фигуративист озабочен вибрацией света, борьбой теплого и холодного или просто отрисовыванием стопы,  у абстракциониста развязаны руки для свободного конструирования пятна. Его полотно прекрасно будет работать в любом интерьере и будет куплено. А это означает, что живопись вновь обретает свой прикладной смысл. Живопись  больше  никогда не напомнит нам о Боге, но зато возвращается к архитектуре. 

О