Журнал "PostKlau"

Маргарита Ваняшова

       Загадка трудов и дней доктора Курочкина(III)

               (писателя, театрала и краеведа)

Пастернак: «Светящиеся изнутри и заиндевелые окна домов походили на драгоценные ларцы... Внутри теплилась святочная жизнь... горели елки, толпились гости и играли в прятки и колечко дурачащиеся ряженые...» 

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли  веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Все великолепье цветной мишуры...

Все злей и свирепей дул ветер из степи...

Все яблоки, все золотые шары.

Описание праздника Рождества у Курочкина дается в той же тональности, детское очарованье «великолепьем цветной мишуры» было общим... «Весь трепет затепленных свечек» - понятно, все цепи – о них уточнит и расскажет Курочкин.

«Елку привозили из леса, большую, пышную, так что верхушку уже приходилось обрубать. Ставили елку в кадку с овсом посередине зала.

За несколько дней до предназначенного для елки вечера, все мы принимались готовить для нее украшения: склеивали из золотой и серебряной бумаги цепи из колец  и такой же бумагой склеивали грецкие орехи, прикрепляли к ним сургучом узенькие цветные ленточки, такими же ленточками обвязывали пряники, конфеты, «усанки» –так назывались конфеты, завернутые в цветную фольгу, один конец у нее был изрезан и представлял что-то вроде бахромы. На одной стороне был наклеен маленький цветочек». 

В начале столетия Курочкин – уже сформировавшийся юноша, студент, знающий, «куда плыть». И если его ровесники, по крайней мере, многие из них, говорили решительное «нет!» девятнадцатому веку, и решительное «да» двадцатому, то Курочкин заявлял о своей приверженности прежним идеалам. Он оставался скорее в девятнадцатом, нежели  в новом веке. Он, разумеется, интересовался символистами, мистическими анархистами, романами Мережковского (и даже написал о них целый трактат), но почитал Толстого и боготворил прозу доктора Чехова (предпочитая ее драматургии), а Малый театр с Островским и Ермоловой был для него куда дороже только что рожденного Художественного. Курочкина интересует Фрейд и психология, Достоевский и Ницше, Ибсен и Гауптман с его «Потонувшим колоколом». Он пишет развернутые работы о Мережковском, Чехове и Горьком, о поэтах-символистах, о Зинаиде Гиппиус, о Владимире Соловьеве, но кумиром остается Блок...

«Мальчики да девочки» — это «дети рубежа», «дети страшных лет России». Позднее, встречаясь, они легко узнавали друг друга, они и впрямь были, по выражению Андрея Белого, социальной группой подпольщиков культуры; их объединяло не столько «да»  или «нет»; сказанное по отношению к революции и к событиям Октября 1917-го, сколько эпоха, их родившая, эпоха великого заката одной культуры и рождения другой. Они были диалектиками, ища единства противоположностей как целого. И унесли в свои катакомбы и пещеры свой духовный свет, дабы сохранить его.

Московский университет — вот что сближает Егора Курочкина с поколением Белого и Блока. Как и герой романа Пастернака, Курочкин стал студентом-медиком, то есть, естественником. Оба учились в знакомом здании на Моховой. У них были общие профессора! Они слушали лекции профессоров Павлова, Вернадского, Умова, Зелинского, Мензбира, Тимирязева. Веяние времени – материализм, естественные науки, естествознание было знаменем века, овладение фактами точных наук, в медицине — анатомией...

Как и студент-медик Юрий Живаго, Курочкин целый семестр проводит в анатомическом театре, «в университетском подземелье».

«Мертвецов вскрывали, разнимали и препарировали, и красота человеческого тела оставалась верной себе при любом, сколь угодно мелком делении... В подвале пахло формалином и карболкой, и присутствие тайны чувствовалось во всем, начиная с неизвестной судьбы всех этих распростертых тел и кончая самой тайной жизни и смерти... Голос этой тайны, заглушая все живое, преследовал Юру, мешая ему при анатомировании...»

Как и Юрий Живаго, доктор Курочкин попадает в плен. Живаго – к партизанам, Курочкин – к немцам в Двинске. История его побега из плена заслуживает отдельного рассказа. Немцы не отпускали русских военнопленных, но отпускали малороссиян. Курочкин заявил, что он – киевлянин. И был эвакуирован Красным Крестом в Киев. И только оттуда выбрался в Ярославль.

У Пастернака: «Юра хорошо думал и очень хорошо писал. Он еще с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод...»

Гимназисты Рыбинской гимназии издают рукописный альманах, и Курочкин публикует там свою повесть -  записки из жизни выдуманного провинциального городка, в котором уже узнается Норский посад, жизнь тогдашнего мещанства, с его кухонными перебранками, пересудами, мелкими конфликтами, что составляют обыденность жизни, в которую он всматривается столь подробно и пристрастно.

Георгий и Юрий — имена родственные, идущие от одного корня. Имя «Юра» в тексте романа Пастернака вполне можно заменить именем Егор, Егорушка (так звали Курочкина друзья и близкие). Дело не только в том, что студент-медик пишет и мечтает о книге жизнеописаний...  Речь идет о тайне жизни и смерти, о попытке побороть смерть «усильем Воскресенья», «об истории как второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти».

Курочкиным владело именно это чувство.

«В том-то и дело, - говорит Пастернак устами своего героя-философа, - что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера. До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии - нравственные  изречения и правила, а для меня главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно, и что жизнь символична, потому что она значительна...»

СЮЖЕТ ПЯТЫЙ.

НЕЗНАМЕНИТЫЙ ОДНОКАШНИК

ВЫДАЮЩИХСЯ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ

Курочкин – поэт, философ, этнограф, летописец, критик, историк, врач... Он мог стать и профессиональным литератором и историком. Это был человек поистине энциклопедический. Обширность его знакомств, переписки, связей с миром потрясает. Он знал в совершенстве несколько языков, и превосходно французский, многие станицы, вставки, примечания сделаны им по-французски, так он привык мыслить.

Изумляет и впечатляет один только перечень имен, с кем дружил, с кем вел переписку, с кем самозабвенно делился своими наблюдениями Курочкин!

Незнаменитый однокашник и собеседник своих выдающихся ровесников, однокашников и однокурсников, актеров, музыкантов, художников... Одни стали выдающимися учеными – его однокашник по рыбинской гимназии академик Алексей Ухтомский, его однокурсник по Московскому университету академик Алексей Абрикосов, выдающиеся артисты своего времени: Мария Ермолова, Василий Качалов, Антонина Нежданова, дирижер Большого театра Николай Голованов, семейство артистической династии Малого театра Музиль — сестры Музиль,- с которыми он юношей чаевничал в доме Ермоловой -  (одна из сестер стала знаменитой народной артисткой СССР Варварой Николаевной Рыжовой), Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Александра Александровна Яблочкина, замечательная писательница, переводчица Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (ставшая наперсницей Ермоловой и другом ее дочери– Маргариты Николаевны Зелениной)...

Явление истины, утверждают философы, требует от нас непрерывного расширения души. Доктор Курочкин всю жизнь стремился к этой истине и каждодневно расширял Книгу своей Жизни.

А свою жизнь доктор Курочкин воспринимал действительно как непрерывную, бесконечную будущую книгу. Каждодневное любимое дело – писание рукописей. Они пишутся на обратной стороне каких-то бесконечных дореволюционных врачебно-лечебных бланков (на обратной стороне одного из них было очень крупно выведено: «Докторъ Гербƀль. Анализъ мочи»), амбарных книг, в основном это бланки Резинокомбината, Шинного завода, заводские канцелярские книги... Объяснялось все это очень просто – в послереволюционное, да и в послевоенное время Курочкина преследовал дефицит бумаги, и он использовал все подручные средства... Его самодельные тетради изумляют... Многие листы впоследствии самоотверженно сшивали работники архива, пытаясь систематизировать их, собрать воедино по темам, и. естественно, иногда многое не совпадало...

Он записывал все, что запечатлевалось и отзывалось в его памяти, читал все, смотрел все, однако в этом «все» – чувствовался пристрастный и строгий отбор... это «все» было – не исчерпывающе, а избирательно. Он ощущал себя присутствующим везде, участвующим во всех событиях собственной жизни, жизни своей семьи, жизни Норского посада. А от Посада далее его слово – шло к жизни России. Курочкин видел свою эпоху и воскрешал в прежней жизни то, что сохраняло духовные ценности,  он возвращал времени его память.

Свою прозу Курочкин пишет упорно. Любое произведение его в процессе создания обрастает множеством черновиков, вариантов, дописок, вставок.  У записок свой ритм. Кто еще бы составил «Историю Норского посада», для которого потребовалась значительная историческая литература, старые описания, карты и планы, местная топонимика, сопоставление с современными названиями...

И как же сладостно отправляться вместе с юным Егором Курочкиным в ежедневные и прекрасные «Прогулки по Норскому», с его домами, набережной, волжским берегом, проселками и перелесками, еловыми лесами и березовыми рощами, как заманчивы грибные походы и рыбные ловли, и похлебка, сваренная на костре прямо на берегу!

Он тонко чувствует и передает стиль самой жизни того времени...Он исследует культурную среду своей эпохи и расширяет  ее во времени.

Курочкин создал целую библиотеку своих произведений! И самые взыскательные ценители искусства слова будут вознаграждены – в архиве хранятся сотни его этюдов, эссе, портретов, очерков, разысканий, наблюдений, дневниковых записок и писем. Это многотомное собрание сочинений! И все написано талантливо, увлеченно, неравнодушно, пером и сердцем большого мастера, глубокого мыслителя. Произведения эти принадлежат, как выясняется ныне, не только тому времени, в котором они создавались. Им суждена долгая жизнь.,

В конце 30-х и в 40-ые годы он помогал посылками узникам и политзаключенным в Коровницкой тюрьме, о чем глухо и недомолвками упоминается в его переписке с Щепкиной-Куперник. Она благодарит Курочкина за содействие. И просит новой помощи. Качалов обращается к Курочкину с просьбой проконсультировать больную девочку, живущую в Ярославле. Качалов уверен, что доктор Курочкин непременно откликнется!

Разнообразие его интересов и занятий, трудов и начинаний, трудов и дней оставляет впечатление многообъемности и чуть ли не разбросанности, мозаичности, оскольчатости. Однако, это не эклектика, а универсализм души. И Курочкина в этом смысле можно назвать универсальным человеком.

Страна Детства и юности — самое заветное, это как утраченный и возвращаемый «рай». Источники творчества Георгия Курочкина — в Норском посаде, в слободе, в селе, в усадьбе, на русском приволье и просторе, среди природы,  среди Волжских просторов и устоев русского быта.

«Художник, - пишет Курочкин, - должен обладать прекрасной зрительной памятью, тонким чувством красок и их оттенков, острым пониманием и восприятием красоты природы, а если он жанрист или портретист,  то должен глубоко познать жизнь и характер того общества, откуда он будет брать своих героев и  сюжеты, и, наконец, развитым художественным вкусом».

Курочкин задавался странным для той сталинской эпохи вопросом, – почему в тоталитарные эпохи возникает высокое искусство, почему художник, находящийся в угнетенных обстоятельствах своей жизни, создает нечто великое. А сытые, в спокойной обстановке – не создают ничего интересного?

И отвечает: «Зажрались!»

Неизвестный корреспондент Курочкина пишет ему после прочтения его рукописи «О таланте писателя»: «В наши дни писатель характеризуется одним объективным обстоятельством: его «печатают». Стоит напечатать хоть раз  – человек стал писателем, один раз напечатали -  скромный писатель, много раз, да еще в 2-3-х томах — это уже общепризнанный писатель, о нем другие будут «писать» еще больше, чем он сам «написал». Затем появятся согласные критики. И пошла писать губерния! Следующий логический вопрос: каким образом печатники (т. н. «издательство») узнают и решают, кого надо печатать, а кого не надо? Очевидно, они, печатники, обладают неким тонким НЮХОМ, почитал того или другого писателя и чует: от одного пахнет талантом, а от другого – бесталанностью... Ну, вроде как дегустаторы: попробовал вино, чай или табак и готов 1-ый или 2-ой сорт, ну, и цена соответственная. Шутка, а ведь подошли к философскому вопросу. Если к его решению применить логику, то получается поразительное решение: «нюх» становится конкретным фактом... А Вы вот усвоили одно: что же не пишете-то? Если-де и напишете, то все равно читать не будут! Последнее положение Вы, собственно, доказать ничем не можете — фактом, а в отношении первого ответ вытекает из вышеизложенного: НЕ ПО НЮХУ ЗАПАХ ОТ НАС...

Продолжение следует...

Фотоматериалы, предоставлены автором специально для  журнала PostKlau  и больше нигде в интернете не демонстрируются, уникальны, являются собственностью ГАЯО - Государственного архива Ярославской области. При использовании активная ссылка на первоисточник обязательна

Выпуск январь 2017