ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО

 

ИЛИ

 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 5)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4

 

7

- СЫСКНОЙ…

- Какой Сыскной?

- Где?

- ЗДЕСЬ!

- Не похоже. Никого лишнего… ни звука, ни запаха.

- По-старому все. Как в лягушатнике. Померещилось тебе…

- ЧУЮ.

- Чует.. Мало ли что сослепу почуять можно. Давеча Илью Муромца почуял, а то авиабомбу фашистский стервятник сбросил. Вот если бы…

- Помолчи. Уважь старость. Две тысячи лет все-таки.

- А кто проверял? Мало ли что о себе сказать можно. Мне вот пятьсот… почти пятьсот лет. Да и то вы норовите меня за это носом в корыто ткнуть. А все потому, что знаете меня изначально. Каково мне верить, что тебе тысяча двести семнадцать лет, а не на какую-нибудь сотню лет ты меня старше?

- Умолкаю.

- Вот это правильно! Много говорить вредно – мысли путаются.

- КОНЧАЙТЕ БРЕХ! СЫСКНОЙ ЗДЕСЬ.

- Откуда? Все по-старому. Новых двое всего: мужик да баба. Отпускники. Целые сутки  избу чужую скоблили. Даже поругаться не успели. Мужик этот…

- ОН И ЕСТЬ СЫСКНОЙ.

- Откуда взял? Сыскные в одиночку рыскают, а этот с бабой. К тому ж... любовь у них.

- Не балабонь. Слушай, что старшие говорят. Проверь.

- Не буду.

- ПРОВЕРЬ.

- Ох, пристали, как репьи к заднице! Только если все, как с генералом-конструктором получится!.. Тогда сами  за все ответите…

 

8

За спиной слышалось сопение недовольной моей задержкой Людмилки, а перед глазами, сразу за узкой лужайкой с вьющимся вдоль нее ручейком, вырастал, упираясь острыми кронами в чистое небо, бесстыдно-роскошный в своей девственной уютности еловый лет. Хотелось восторгнуться при виде его мощи, швырнуть шапку в бордовый закат, заорать во всю глотку что-нибудь дикое, бесшабашное!

Но шапки на голове моей не было, а сзади, внутри избы сопела Людмилка.

Скрипнул дернувшийся под порывом ветра колодезный журавль - и очарование нереальности, чувства восторга и чуда словно испарились.

Я медленно ступил на ступеньку вниз, на вторую, на третью… и пошел в сторону леса.

- Ты куда? - раздался испуганный Людмилкин крик.

Я показал рукой в направлении леса.

- Не надо! - продолжала кричать Людмилка. - Не ходи! Я боюсь…

Но я уже перешагнул ручеек, пересек лужайку. На голову мою посыпались еловые хвоинки, под ногой слабо запружинили мелкий подрост и лесная прель.

«Ельник-кисличник, - автоматически определил я увиденный мною биогеоценоз. - По типологии академика Сукачева».

Голос Людмилки здесь не был слышен. В глубине леса раздавалось размеренное уханье совы, над головой моей гаснущее солнце почти закрывалось гущей еловых лап и редких, длинноствольных берез с черными наростами чаги на боках. Белая ночь в глубине леса была темной.

Зачем я шел в лес? Куда?.. Шел потому, что давно не был в таком вот девственном ельнике, соскучился по по-настоящему живым деревьям, шел, чтобы поздороваться с настоящей, не городской жизнью, чтобы отдохнуть от дома Коровиных, спрятаться от глаз Людмилки, ждущих ответных чувств моих, которых... не было... Или были? Я не замечал их…

Выйдя на вдруг возникшую передо мной, казавшуюся глухой и мрачной поляну, присел на старый, опять-таки пенек не срубленного и не спиленного дерева, а настоящего ветролома с торчащей еще кое-где гнилой щепой. Упавший ствол лежал тут же рядом, с осыпавшейся корой, покрытый опятами. Стал любоваться мельтешением лунных искорок в вечерней росе.

Такие я видел впервые. Луна ведь в белые ночи особенная. И везде разная. В Ленинграде она просто торчит посреди неба круглой серебряной блямбой, не светит, не греет, на Таймыре она все время следит за тобой, даже дарит тебе тень. На Чукотке в белые ночи луна слегка синеватая и словно думает про себя, тебя не замечая. А здесь она просвечивала сквозь кроны леса, будто и не луна это вовсе, а глаз Божий.

Лунная дорожка слишком скоро переместилась от одного края поляны к другому. Влага на кончиках травинок с той же скоростью становилась матовой, а потом, вспыхнув всеми цветами спектра, застывала сразу делающимися невидимыми, но почему-то осязаемыми без всякого прикосновения капельками, а потом и вовсе исчезала в околоземной тьме.

Мне почудилось, что на одной из травинок сидит маленькая человеческая фигурка. Я резко наклонился к ней - и фигурка, трепеща прозрачными крылышками, взвилась вверх, унеслась к луне по ее лучу.

«Стрекоза? - удивился я. - Откуда здесь стрекозы? Стрекозы живут рядом со стоячими мелкими водоемами с чистой водой».

«Ух! Ух! - прогрохотал над моей головой филин. Скрип деревьев и скрежет качающихся без помощи ветра стволов прошелся по спящему лесу. Все было так нереально и в то же время естественно, словно в фильме «Морозко». Только летом.

И, словно в подтверждение моему впечатлению, из мрака под самой могучей и самой роскошной елью выплыла на свет луны деревянная избушка, но, как оказалось, не на курьих ножках, а на деревянной подклети, похожей на сорочье гнездо. Сама же была изба неказиста, не высока и не низка, с дверью столь малой, что пройти в нее мне пришлось бы, согнувшись. Снаружи к избе была приставлена лестница о семи ступеньках.

«Заимка - не заимка, - подумал я. - Зачем охотнику строить заимку рядом с селом?» - и поднялся по лестнице к двери. Заглянул внутрь...

Помещение выглядело уютным. Основную часть ее занимала большая русская печь, гораздо большая, чем та, что стояла в доме Коровиных. В глотке печи пылал огонь, вырывающийся веером из-за чугунной заслонки; полыхал он так весело, что оранжево-красные блики скакали по избе, словно солнечные зайчики от зеркалец в руках двух десятков ребятишек, сотворяя причудливые узоры на потолке и бревнах стен. В контурах отражений виделись мне и черти, и ящерицы, и змеи, и какие-то еще знакомые с детства фантастические фигуры.

С лежанки пялился черный кот таких крупных размеров, что захотелось назвать его Котом Тимофеевичем, а вовсе не модным ныне булгаковским Бегемотом. В правом дальнем углу мелькал голубой экран телевизора с заставкой «Ленинский университет для миллионов».

- Ноги вытер? - раздался из-за печи голос. Ни мужской, ни женский, так себе - дребежаще-ворчащий.

Я послушно шаркнул подошвами по рядну, лежащему на некрашеных и изрядно потертых половицах. Обошел печь, увидел за ней неопределенных лет женщину - от сорока пяти до шестидесяти пяти на вид, - сидящую в старинном уютном кресле-качалке с вязанием в руках, в черном чепце и с черной роскошной шалю на слегка сгорбленных плечах. Ни дать, ни взять - помолодевшая бабка с картины «Все в прошлом», что висит в Третьяковской галерее рядом с залом Поленова. Лицо холеное, слегка вытянутое - признак примеси в славянской крови чего-то там из Месопотамии, едва ли не от ассирийцев либо гискосов: полные губы, взгляд жесткий, волос черный с легкой проседью, густой, хорошо прочесан, но собран лишь в пучок на затылке, ниспадающий затем на плечи конским хвостом. Лишь изрядно длинный, слегка горбатый нос портил былую красавицу.

- Пришел, стало быть? - спросила она, словно знала меня всю свою жизнь, и мы с ней только вчера расстались

- Здравствуйте, - ответил я, решив быть вежливым.

- Не твое дело, - услышал в ответ. - Захочу - и заболею. Сам-то кем будешь? Случаем, не лекарь?

Я отрицательно мотнул головой. Мне почему-то в этот момент совсем расхотелось не только разговаривать с ней, но и вообще находиться в этом доме.

- Это хорошо, - кивнула она. - Я лекарей на дух не переношу. Даже не ем. Напридумали всякой химии-алхимии, людей порошками травят.

Только тут я понял, с кем имею дело. Местные жители успели за прошлый день рассказать Людмилке, а та передать мне, что недалеко от села в лесной избушке живет известная на весь Север знахарка, умеющая лечить людей и скот от любой хвори. Только при этом вредная бабка ставит условие: больной за две недели до прихода к ней не должен принимать никаких лекарств, выписанных врачами, а еще отказывалась лечить органы, тронутые ножом хирурга. Говорили люди также, что водится знахарка с нечистой силой, по ночам летает на помеле верхом, наводит порчу на расстоянии в пятьсот километров, а ученых из Академии наук превращает в камни и бросает в реку.

- Правильно, - произнесла вдруг хозяйка дома. - Обо мне так говорят, - воткнула спицы в клубок шерстяных ниток, спросила. - По какому делу сегодня пришел? Сам заболел или баба твоя?

Странные вопросы задает, однако… Словно мысли читает.

- Да какие у тебя мысли-то? - заявила тут она. - Не в конверте лежат, не зашифрованы - все на лице написаны.

Тут-то у меня язык и вовсе отнялся. Даже рот разинуть не смог. Стоял, хлопал глазами, а в голове зрела подлая мыслишка…

- А это уж тебе - шиш! - услышал тут же ответ. - Видала я ваши опыты, знаешь где?.. Словом, или говори, или прощай. Не ждала я тебя так скоро.

- А когда? - спросил я.

Ведунья встала, потянулась с эдакой охотой, со столь сладкой негой, что мне даже завидно стало, захотелось повторить, собезъянничать ее движение, а она вдруг так чувственно повела плечиком, бросила в мою сторону столь обещающий взгляд, что я чуть не бросился в объятия к ней, да напряг волю, закрыл глаза, отвернулся.

- Силен, - произнесла она не то с укором, не то поощряя. - Себя блюдешь. Редкий мужчина на такое способен. Старик говорил, что ты с чудью головной, да видать, еще и чистый.

На вопрос мой мысленный не ответила.

- Почему же не ответила? - - заявила тетка тут же. - Знала, что ты завтра придешь, а ты сегодня приперся. Отчего так? Не спится? В белые ночи со многими так.

Подошла к телевизору, выключила. Тотчас висящая на витом черном электрошнуре лампочка загорелась ярче, обнаружив электрическую сеть, протянутую по избе на белых фарфоровых изоляторах, черный эбонитовый выключатель, три розетки пустых и одна занятая штепселем телевизора. Оранжевые блики от печи на потолке и стенах поблекли, лишь по углам трепыхались слабые желтые всполохи.

- Не люблю я этот ящик, - призналась хозяйка. – Брешут, брешут все. А так вот одной, бывало, скучно станет, вот и пялюсь на какое-нибудь фигурное катание. Мужички там статные, жилистые. Дергунчики, словом. Люблю таких. Но чтоб ягодицы мелкими были.

Стоял дурак-дураком, слушал бабский бред про мужские задницы, думал, что вот одна живет женщина в лесу, свихнулась, не говоря уж, что в старых сказках такие бабки гостей своих принимают иначе…

- А что? - пожала она плечами. - Можно и баньку истопить, и тебя накормить-напоить, спать уложить. Да только не сегодня. Через четыре минуты тебя твоя Людмилка ждать устанет. Бросится искать, да непременно заблудится. Места у нас тут дикие, чаща непролазная, болота, к тому… Иди уж лучше в село. Завтра договорим.

Махнула рукой эдак - словно пылинку со стола смахнула - и оказался я на той самой тропе, по которой давеча к лесу шел, да только теперь стоял к чаще задом, а к селу лицом. Глядь - и впрямь навстречу Людмилка бежит, растрепанная, в свете белой ночи по-особенному пригожая. Упала на грудь мне, прижалась.

- Сердце чего-то зашлось, - призналась. - Нет тебя и нет. А от леса, чую, так и тянет чем-то. Недобрым. Не ходи туда больше. Прошу тебя.

 

9 

- До чего ж всегда заполошные эти молодайки. «Сердце зашлось»… «Чует» она. А чего зря чуять-то? Не случилось ведь ничего. Сказала - завтра, значит, завтра. И этого обалдуя в лес поволокло. Чуть было не испортил…

- ИСПОРТИЛ.

- Да спи ты! Без тебя разберемся. Твоя мысль была - взбаламутить гостя раньше назначенного.

- ИСПРАВЬ.

- Насчет бабки, что ль? Про ее телепатию? Это мы мигом… Забудет.

- Все-таки, если посмотреть на случившееся пошире и повнимательней…

- И ты не лезь! Моя очередь. Пятьсот лет третировали…

- Опять про эти пятьсот! Оскомина уж… Ай!.. Не кусай!.. Только не уши!..

 

10

Уши? При чем тут уши? Почему их кусают, а не кушают? Бывает холодец из свиных ушей. Да и так есть можно... если уши просто отварить... а потом макнуть в хрен!.. Но почему так сильно болит голова?

Вопросы теснились в голове Выродка, требовали… похмелья.

Но пить нельзя… Нельзя, но хочется… Хочется и нельзя…

Почему так? Почему то, что можно, того не хочется?

- Мне хочется, - пролепетал Выродок. – Хочется, хочется… хочется.

 

11 

- ОЖИЛ!

- И вправду оклемался.

- Не с тобой говорят. Эй!

- А я сплю.

- А ты проснись.

- А кусаться будешь?

- Ладно, не буду.

- И за уши?

- Не стану. Так вот, слушай…

- А за шею?

- Нет же, говорю!. Ты вот послушай…

- А вдруг будешь?

- Выродок оклемался!

 

- Я - Выродок?

 

- Вот тебе и бабушка да в Юрьев день! Слышит.

- Опохмелиться хочет.

 

- Хочу-у-у!

 

- Так дай.

- А где достать?

- Хочу-у-у!

- У Егорихи есть. Рубль-пятьдесят бутылка.

- Ему самогон нельзя.

 

- Хочу-у-у!

 

- Пусть пьет, что есть.

- Почему?

 

- Хочу-у-у!

 

- Не нужен больше.

- Так ведь ожил.

- Э-э-э!.. Старая твоя кастрюля на наших плечах! Это в ваши времена можно было какого-нибудь там Калиостро тяп-ляп соорудить, а сейчас дело делать надо чисто. Кто знает, что стерли там попутно, а чего не стерли? Вон - и похмелье взялось откуда-то. Осталось, стало быть, еще с прошлого месяца. 

- Хочу-у-у! 

- Давай-ка у Егорихи бутылку добудем. А то малый совсем концы отдает. Живой все-таки. Жалко. 

- Живо-ой!.. Хочу-у!

- Это и есть «Без души»?

- БЕЗ ДУШИ.

12 

Людмилка меня не пилила за отлучку в лес. Невестам быть сварливыми не положено по статусу. Невесты должны быть всегда приветливыми. Даже ласковыми. С улыбками на устах. И речь должна быть у невесты певучей:

 - Ты, главное, не расстраивайся, - журчал ее голосок. - Ну, почудилось тебе. С кем не бывает? Ляг и поспи.

Было похоже, что успокаивала Людмилка не меня, а себя.

- Ну, не спи, если не хочешь, - согласилась Людмилка, гладя меня по голове. Рука ее дрожала. - Я вот тоже однажды на даче ТАКОЕ увидела!.. А оказалась - старая груша… - и прыснула. - Дура я, да?

Поистине настроение дев меняется, как направление ветра накануне грозы.

Дикий вопль возмущения  и необузданной ярости прозвучал за окном. Людмилка от страха сжалась вся, вцепилась мне в голову рукой так, что ногти ее словно пронзили мне череп. Крик из глубины села не смог заглушить дружного бреха проснувшихся дворовых и охотничьих собак, которых здесь в каждом дворе было по несколько, а то и по десятку:

- Нехристь! Окаянный! – орала какая-то женщина. - Чтоб тебе повылазило! Чтоб она у тебя в глотке застряла! Чтоб тебя пронесло с нее - и вырвало! Чтоб ты споткнулся и разбил ее, родимую!..

 - МОЛЧАТЬ! - прогремело над крышами разом притихшего села. - ХАЛЯВА!

Людмилка трясущейся рукой крестила окна, дверь, стены, меня…

- СПА-А-АТЬ! - вкрадчиво приказало небо. - Спать!… Спать… спать…

13 

- Опять стирает. Сколько ж можно? Так ведь и уважать их перестанем.

- Было бы кого уважать.

- Ну, конечно, вы - старше, вам видней… Однако, я тоже, как говорится…

- Не мешай!.. Ай!.. Не кусайся! Больно же!.. ай!.. Было ж обещание!.. Ай!

- Тебя не кусать - тебя совсем сожрать надо. Зачем было Егориху обжуливать? Трудно было рубль с обеих сторон нарисовать?

- С обеих - это фальшивомонетчество. А с одной - мелкое жульничество.

- Говорили же тебе: не ешь прокуроров и уголовников!

14

Выродок тем временем нажрался сивухи и сладко спал, похрапывая и изредка отрыгивая зловоние алкогольного перегара. Выражение морды его было блаженным. 

Продолжение  следует.........

    Использованы изображения работ И.Билибина

Выпуск август 2016

Copyright PostKlau © 2016