Главная » Статьи » ЛитПремьера » Куклин Валерий

В. Куклин. Если где-то нет кого-то (Часть 7)

ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)



ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО

 

ИЛИ

 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 7)


Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6


6

Ощущение было необычным: я оказался сразу в двух экземплярах и в двух разных местах одновременно. Это было не раздвоение личности, нет, это было нечто совсем иное: вот я стою на лесной поляне, веду беседу со Змеем Горынычем и с высунувшейся по пояс из окна избушки Бабой Ягой - и вот я подхожу к нашей с Людмилой, а когда-то коровинской избе, заглядываю в окно - и вижу разметавшуюся на старой деревянной полати, укрытой поверх старых заячьих зипунов белыми простынями из Людмилкиного баула, свою невесту. И там, и тут я - такой же настоящий, такой же мыслящий и такой же чувствующий, как и сутки назад был по пути в это зачарованное село и в этот волшебный лес. Даже лицо, отразившееся в найденном Людмилкой при уборке и повешенном мною на пока еще не побеленную печь старом зеркале, было именно моим, ничьим другим, хотя при этом я находился не возле деревенской избы, а на поляне, пялясь на существо явно нереальное, а нереальный мой двойник разглядывал вполне реальную, полураздетую мою невесту…   

Длинный хвост змея круто изогнулся, словно плеть пастушеская, тонюсенький кончик его быстро приблизился к моему носу и легонько щелкнул по нему. От боли слезы брызнули из глаз, а второе Я мое прилипло всем лицом к окну, заглядывая под задранный едва ли не до пояса подол ночной рубашки моей Людмилки.

Головы дружно загоготали.

- И здесь ты настоящий, и там, - сказала бабушка по имени Яга. В голосе ее слышалось сочувствие. - Пойду я, - сказала, прячась в окне. - Нашкодили гости, а мне горницу убирай.

Головы, выржавшись, стали наблюдать за тем, как я, шлепнувшись на землю, обалдело вертел головой, стараясь вытрясти из головы одурь своего раздвоения…

Вот я - второй - поднялся по скособоченному с прогнившей ступенькой крыльцу,  вошел в дом, вытер босые ноги о постеленный вчера вечером и все еще влажный половичок, открыл дверь, пересек сени, распахнул вторую дверь, оказался в избе и, неслышно пробежав горницу наискось, оказался возле Людмилки. Сел рядом на кровать, поправил простынь с какой-то старой попоной на ней, стал разглядывать девушку, чувствуя, как внутри него (меня) зреет огонь желания обладать женщиной, пусть даже против воли ее - и одновременно то же самое ощущал я, находясь в лесу, сидя на мокрой траве под сенью старых елей.

Людмилка почувствовала его (мой) взгляд, отвернулась. Ночнушка на ней при этом задралась еще выше, обнаружив спелое нежное бедро ее до самой талии. Во сне она шевельнула рукой - и простынь прикрыла невольное бесстыдство. 

Мне бы, сидящему на траве перед хитро улыбающимися головами Горыныча, позлорадствовать над своим двойником, ан - нет, я вместе с ним смутился.

- Эх, молодость, молодость! - шумно вздохнула  Средняя голова. - Все-то тебе в новинку. Но, ничего. Скоро привыкнешь.    

- Кто… он? - спросил я с запинкой в голосе.

- Выродок, - ответила Средняя голова. - Он у нас - брак, если говорить по-вашему. Результат неудачного эксперимента. Мясо да кости. Вот мы и вложили в него душу.

- Какую душу? – не понял я, ибо до тех самых пор думал, что душа есть лишь метафизическая субстанция, всего лишь образное понятие, придуманное средневековыми теологами для объяснения некоторых поступков людей.

- Твою, - влезла в разговор Младшая голова. – Твою душу, Егорий. Он – это ты: и внешне, и внутренне.

Мне бы в тот момент оскорбиться, устроить скандал, потребовать уважать права человека, повести себя просто агрессивно, наконец, - и, глядишь, все бы разрешилось само собой: Выродок опять бы стал выродком, я бы вернулся к Людмилке. Но любопытство ученого взяло верх над рассудком. Я спросил о том, о чем в тот момент просто не имел права не спросить:

- У нас связь обоюдная?

- Нет, односторонняя, - ответила Младшая голова. - У тебя работают два полушария мозга, у него - одно - на связи с тобой.

 - НЕ ТАК! - решила высказаться тут и Старшая голова. - ОДНО ПОЛУШАРИЕ ТВОЕГО МОЗГА  РАБОТАЕТ НА ТЕБЯ,  ДРУГОЕ ДУБЛИРУЕТ ЕГО СОЗНАНИЕ. ОН ЖИВ, ПОКУДА ЖИВ ТЫ.

- И я… ваш пленник, - понял я.

  

7

«Что они хотят делать со мной?» - подумалось мне совсем без страха.

- Это мы еще не решили, - ответила Средняя голова.

Людмилка в этот момент открыла глаза и увидела меня… мой дубликат... нет, все-таки Выродка с моим лицом и подобием моего тела…

- До-оброе у-утро, Юро-ок, - пропела она. - Како-ой я ви-идела сего-одня со-он!

 

 

Глава пятая. «КАК ЭТО - ВЕКИ ВЕЧНЫЕ?» 

Я - мышка-норушка, а ты кто?

Из русской народной сказки

1

Мозги мои перестали чесаться на второй день. В предшествующую ночь двойник мой перешел с печки, где я спал раньше, в постель к Людмилке, и спокойно, без всяких сомнений в своем праве поступать так, без лишних сантиментов провел с ней то мероприятие, которое в благопристойной литературе называется семейными обязанностями, а в малопристойной – любовью, а мне показалось блудом.

Где-то внутри я надеялся, что пресловутая женская интуиция, обговоренная на все лады в благопристойных книгах, позволит Людмилке сорвать маску с самозванца, вынудит ее заявить, что любит она меня, только меня и никого, кроме меня на этом свете. Но ничего подобного не произошло - она сладко застонала и, прошептав нечто похожее на «Наконец-то…» - распахнула объятья…

«В конце концов, - решил я, почувствовав основательно болезненный укол ревности к самому себе, - человека характеризуют поступки, а не его слова о себе», - и постарался отвлечься от происходящего в крестьянской избе на топчане с разбросанными на нем старыми овчинными тулупами.

Правильно, - согласилась Младшая голова. - Бабы мук сердечных наших не стоят, - чем вызвала возмущенное фырканье Яги.

Младшая относилась ко мне наиболее сочувственно среди всей этой сказочно-лесной шатии-братии, которой в этом лесу оказалось вдоволь. То ли потому, что мое пленение произошло по причине ее несдержанности и неопытности, то ли потому, что по возрасту она была самой молодой, а потому более близкой мне по духу. Я даже преисполнился благодарности к Младшей, как вдруг она продолжила:

- Эксперимент получится классический: Выродок теперь в твоей физической шкуре - раз, с твоими деньгами и документами - два, с твоей бабой - три.

«Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву», - припомнилась поговорка. Но Средняя голова поправила:

- Тут, Егорий, не жалеть - тут поздравлять тебя надо. Тебя, дурья голова, от напасти спасли…

А Старшая заключила:

- СЛУЧАЙНО, НЕНАМЕРЕННО. 

От всех этих слов голова у меня пошла кругом. Ибо слушать разом говорящие три головы было для меня еще сложно.

Дала бабка мне какого-то снадобья - я и уснул. А проснулся - в мозгах никакого чесания, никакого скреба, никакой тоски-кручины в душе, никаких сомнений. Хотя и настроение оказалось скверным настолько, что я молча, не раскрывая рта, разразился матом, чего не делал со времен детдомовских… Впрочем, нет… дважды матернулся в армии. Вслух… И еще продумал два матерных слова, когда… ну, недавно, когда Яга влезла в мысли мои… без спросу.

- Растащило, - посочувствовала Младшая голова.

- Переживает, - согласилась Средняя.

Старшая промолчала, но вздохнула. Громко так, печально, изрыгнув из ноздрей черную, дурно пахнущую тучу и совсем немножко пламени.

«Лучше б они меня слопали…» - подумал я, но Средняя голова возразила:

- Нельзя. Мы через тебя связь с Выродком держим. Так что терпи… - и добавила. -  Веки вечные.

- Как это веки вечные? - поразился я. - Вправду, что ли?

- Если бы… - вздохнула Средняя. - Человек - тварь недолговечная. Привыкнешь, бывало к какому-нибудь молодцу… либо к девице красной… Только-только научишься душу человечью понимать - а они, глядь: голова побелела, лицо морщинами покрылось, руки трясутся, глаза слезятся… Моргнуть не успеешь - а они уж руки на груди сложили, не дышат. И пахнет от них, пахнет! Слово есть верное: смрад. Очень точное слово.

Потом, познакомившись с Горынычем поближе, я узнал достаточно хорошо об этой характерной способности Средней головы, которая однажды, кстати, потребовала называть ее Срединной, ибо в среднячках себя не числила: всякую мелочь, всякий пустяк, порой просто услышав брошенное мимоходом слово, она обсасывала со всех сторон, в том числе и совсем неожиданных, делая выводы порой ошеломляющие. Сейчас многое слышанное мною от нее забылось, а потому остается в душе только воспоминание об удивительном чувстве собственной оторопелости при выслушивании сентенций от существа столь древнего и столь многомудрого, что даже Младшая голова Горыныча по возрасту равна возрасту русской нации.

За два летних месяца я исследовал Змея вдоль и поперек, выслушал все три его четырехкамерных, то есть и не рептилиеподобных вовсе, сердца, сделал анализы кала, мочи, крови (оказалась красной, по составу близкой к крови млекопитающих, полной лейкоцитами и эритроцитами), провел многократное исследование срезов кожи, хитиновых покровов, потных выделений и прочие анализы. Необходимые для исследований приборы и химикаты Горыныч, увлекшийся такого рода самопознанием, воровал для меня во время своих еженощных полетов (борьба с мышечной дистрофией - гонки в стратосфере по четыре-пять сотен километров за один полет; и, что удивительно, радары его не улавливали).

Исследования мои Змею нравились. Всем трем головам. Горыныч с удовольствием подставлял свое многопудовое тело для срезов на анализы, внимательно следил за тем, чтобы ни одна пылинка не испортила чистоту эксперимента, ни один муравей, ни  один эльф (то самое создание, похожее на стрекозу, которое я увидел в первое свое появление на поляне) не проник в нашу лабораторию под открытым небом, а точнее: под могучей старой елью, под кроной которой мы натянули на стройные колья брезентовый полог. Под сенью полога мы разместили три стола с мензурками, ретортами и прочим стеклом, три стула, кресло, алюминиевый умывальник с эмалированным тазиком, резиновые коврики и огромный 1887 года выпуска многократно крашенный, облупленный, а потому невесть какого цвета, пятнистый сейф, в котором хранились добытые Горынычем химикаты и пробы на анализы. Еще была у меня толстая, 96-страничная тетрадь - для записи результатов, разумеется.

Змей так увлекся исследованиями своей особы, что во время своих ранее просто развлекательных, а теперь ставших воровскими, полетов умудрялся «проникать» в библиотеки и таскать оттуда книги по медицине и по биологии, по биохимии и физиологии животных и человека, читал их, тут же обнаруживая в себе фантомные болезни, и тотчас требовал лечения, вступая со мной в споры жаркие, шумные, впервые, быть может, за целые столетия не возражая головами друг другу, а дискуссируя со мной сообща. Когда же Горыныч, обнаружив у себя бородавку и не убедив меня в раковом происхождении оной, занялся втихую самолечением, то… вдруг действительно заболел..

 

2 

- БОЛИ-ИТ! - громыхала на весь лес Старшая голова, уложив нижнюю челюсть на стопку толстенных фолиантов и тоненьких брошюрок с логотипом Эскулапа – обвивающей чашу змеей. Было ей, как я подсчитал, под  три тысячи лет от роду,  то есть появилась она на свет гораздо раньше Перикла и Марафонской битвы. Брови, ресницы, волосы в носу и в ушах имела она седые, исследованные мною многократно. Рыло было, в отличие от Младшей, морщинистое, с небольшим наростом слева от правой ноздри, который сам Горыныч почитал теперь раковой опухолью, а до этого признавал бородавкой и даже хотел выжечь ляписом, я же называл бугорок сей родинкой, которую травить химией нельзя, а лучше вообще не обращать на нее внимания. Голова эта была особенно увлечена медициной, потому втайне от меня все-таки занялась самолечением и теперь вот ныла. - БО-ОЛЬНО МНЕ!  

- Ли-ихо, - вторила ей в тон голова Срединная.

- Хреновато, однако, - поддакивала невпопад башка Младшая, хотя ей-то по-настоящему, как и Срединной, не должно было страдать - головы ведь разные, потоки нервов, идущих от них мозгов, соединялись уже где-то между ключицами, устроенными весьма сложно и хитроумно. А может связь телепатическая между башками настолько сильна, что они чувствуют боль одной, как общую? Это - еще одна тема для исследования Горыныча!

Но пока, глядя на распластавшегося почти на всю поляну Горыныча, больного настолько, что в прошедшую ночь он даже не летал по воровским своим делам, а только сделал круг над лесом и морем километров в полтораста, да и вернулся на поляну, я чувствовал одновременно и жалость к нему, и злорадство лекаря, убедившегося в своем могуществе при виде покаявшегося пациента. Ибо, ну, никак не мог поверить я, что существо столь огромное и к тому же разумное, может на самом деле заболеть от обожженной ляписом не то бородавки, не то родинки, и хныкать, как малый ребенок. Мне пришлось изрядно напрячь волю, чтобы не расхохотаться при звуках его стенаний, дабы выглядеть суровым, солидным и сочувственным, задать приличествующий моменту вопрос:

- Ну, так где же у тебя все-таки болит?

Все три глотки разом ответили:

ЗД-есь! ТУ-точки! ВоТ!

Одна лапа Горыныча показывала в район сердца, вторая - на желудок, третья - на Младшую голову. Бедняга едва удерживал равновесие, качаясь полутора тоннами своего веса на оставшейся правой задней ноге, которую мне не полагалось называть лапой – это обижало Змея.

- Понятно, - сказал я. И три конечности Горыныча рухнули на задрожавшую от такого удара землю. Три морды расплылись в облегченно-блаженных улыбках. - Сразу в трех местах болит? 

- АГА-А, - нагло заявила Старшая голова. - В ТРЕХ.

- Н… ну-у, не совсем в трех, - протянула чаще прочих смущающаяся Срединная.

- В трех - не в трех - какая разница? - ляпнула Младшая.

И все это они произнесли одновременно, из чего любой бы психиатр заявил, что трехголовый дракон с русским именем Змей Горыныч страдает растроением личности, а психоаналитик утвердился бы во мнении, что мой подопечный социально опасен и требует изоляции от общества. Мне же, понемногу привыкающему разбираться в этой сумятице слов и мнений, слышать три головы одновременно и понимать ими сказанное раздельно, стал ясен самый правильный из диагнозов:

- Все ясно. Родинка тут не при чем. Болезнь второкурсника.

- ЧЕГО?.. Какого такого второкурсника?.. Не ел я никого! - провопили головы слаженным ревом, ибо о том, что студенты-медики, начитавшись всякого рода учебников по медицинским наукам, точно также находят у себя массу симптомов самых различных болезней, они не подозревали.

- Эй, домовые! - крикнул я, хлопнув, как меня обучила бабушка Яга, в ладоши.

Передо мной тотчас возникли, словно из-под земли выросли, три кудлатых мужичка в желтых толстовках, подвязанных под обвислыми брюхами красно-зелеными кушаками, и в разноцветных - красных, желтых и зеленых - сбитых у всех на правый бок сапогах.

- Унесите это в ближайшую библиотеку, - приказал я, указывая на стопу книг под Старшей мордой и на разбросанные на траве медицинские и зоологические атласы и пособия.

Миг - и перед изумленно распахнутыми ртами Змея остались лишь пятна кое-где примятой травы. Ни  одного бумажного листочка не оставили расторопные домовые.

- Ну и дела!

- Произвол!

- ХАМСТВО! - на редкость дружно среагировали головы.

Но тут же признались:

- А ведь и вправду не болит.

- Прошло.

- ПОМОГЛО.

И морды дружно оскаблились в мою сторону. А из избушки донесся голос Яги :

- Так его, сердечного! Ишь взял моду - болеть! - это она сказала о Горыныче, а потом уже обо мне ласково и с гордостью. - Одно слово - Егорий Победоносец! - ибо имя мое Юрий здесь не признавалось, звали все здесь меня по-старорусски: то Егорием, то Георгием.

Из всего сказанного видно, что к третьему месяцу проживания своего в этом странном плену стал я в лесу и на поляне человеком авторитетным, жителями здешними любим и уважаем. Те же самые домовые слушали меня не хуже, чем хозяйку избушки, порой даже позволяли себе дерзить Горынычу, обещали Змею пожаловаться на него мне, чем вызывали у дракона и ревность, и обиду, и… гордость за своего пленника, то есть за меня. Ибо, как Горыныч и сам не раз признавался, столь образованного и столь интересного собеседника, как я, у него за почти три тысячи лет жизни никогда не было. Добрее встречались, веселее встречались, даже богатыри были настоящие у него в друзьях, цари-короли всякие, но…

- … Но такого болвана, интересующегося не своей дальнейшей судьбой, а именно моей особой, не видел, - заявила Срединная голова, когда я в очередной раз выслушал историю одного из его бесконечных подвигов и, расспросив о подробностях, принялся записывать этот эпизод в специальную 300-страничную тетрадь, доставленного мне Змеем из славного города Парижа. - Все другие только о себе и говорили: «Жить хочу… Не убивай… Я хороший… У меня мама… У меня малые детки…» Один ты такой… малохольный

Может, он и прав. Малохольный, так малохольный. Некогда мне в чужих оценках моей личности разбираться. Отобрав с помощью домовых у Змея медицинские фолианты, я направился в избушку, где в отсутствии Яги писал летопись, составляемую мной из рассказов Змея и хозяйки дома, стоящего на действительно гигантских подобиях куриных ног, полной птичьих блох, не кусающих человека, но изрядно досаждающих своим мельтешением, желанием пробежаться по бумаге и утонуть в капле чернил, протянув перед смертью неровную линию от букв во все стороны, превращая рукопись мою в подобие арабского узора на среднеазиатских минаретах. Ибо писать мне в этом помещении дозволялось лишь чернилами, которые приготовлял Змей по какому-то средневековому рецепту из галл, собранных с орешника, и из прочей растительной ерунды. Он мог свистнуть где-нибудь в городе для меня шариковую ручку или пишущую машинку из какого-нибудь учреждения, как крал для себя медицинские книги, но не хотел делать этого. Принципиально. А что лежало в основе этого принципа, не объяснял. Впрочем, ученическую деревянную ручку с железным пером со звездочкой, какой мне довелось писать еще в школьные годы, принес.

- Гусей жалко, - объяснил Змей. - Совсем повывели их на Руси. Еще и чинить их перья надо часто. Даже умеючи. А железное - на века.  

На века - не на века, а писало мое перо легко, чисто, не карябало бумагу, не цеплялось.

Внутри бабкиной избы изрядно попахивало курятником, приходилось порой по пять раз на день проветривать помещение и раз в сутки включать ультрафиолетовую лампу. Электричество подавалось в избушку от электролинии, которую провели в эту чащу по  решению местного сельсовета, как с гордостью сообщила мне Яга, еще в 1927 году вместе с «лампочкой Ильича», которая в патроне под потолком торчала, но почти всегда была вывернута, ибо редко светила - бабулька укладывалась спать вслед за солнцем, и вставала вместе с ним, а в белые ночи и вовсе не спала, хозяйничала. Когда же смотрела телевизор, то ей мешал электрический свет. К тому же имелся в избе старинный кованный из чугуна светец со всегда недогоревшей лучиной. Свечей, стеариновых, магазинных, не то, что церковных да восковых, Яга не признавала, почитала их новомодной выдумкой людской, а потому глупостью. Ремонтировать, менять что-либо в избушке мне не позволялось, потому и работала из четырех лишь одна розетка.

- Вещи в доме сем наговоренные, - объяснила мне бабулька. – А ты – чужак, можешь невольно какую-нибудь Лихоманку занести, - и тут же объяснила, что Лихоманкой называет она не болезнь, а  одну из служанок знаменитого Лиха Одноглазого, проказливого и бестолкового субъекта неопределенного пола с косматой головой и обутого в лапти, сплетенные на одну ногу – то на левую, то на правую, таскающегося по миру в поисках лучшей доли, но из-за несуразности своей так нигде и не приживающегося, отчего и мстящего людям мелкими пакостями. В служанки к Лиху шли бабы бестолковые, ленивые, жадные и скандальные – вот их-то и называла домовитая баба Яга Лихоманками, почитая их одинаковыми, на одно лицо, хотя признавала, что становились они таковыми по причинам разным: муж бросил, возлюбленный пренебрег и так далее. 

Несмотря на все принятые мною меры дезинфекции (ультрафиолетовую лампу по моей просьбе спер в московской аптеке и принес сюда Горыныч), в сей многовековой хибаре водилось, повторяю, несметное количество куриных блох, которые лезли на свет и на тепло из многочисленных щелей с упорством немецко-фашистских оккупантов в 1941 году: их гробишь тысячами, а они все прут и прут. Так что шла у нас война на взаимное истребление. Но я был уверен, что когда-нибудь полчища блох все-таки иссякнут. А они думали, быть может, что все-таки изживут меня из принадлежавшего им по праву дома. Бабушка же с котом смотрели на нашу войну с легкими ухмылками старых мудрецов, следящих за возней детворы в песочнице. Им блохи  не досаждали.

Горыныч, домовые, сама избушка и сова в этой битве были на моей стороне. Я уж не знаю, где прятала изба свою куриную голову, но в минуты работы ультрафиолетовой лампы я слышал собственными ушами, как домик Яги довольно кудахтал, скрипел, переступая с лапы на лапу, а жившие внутри ее стен шишки веселились, старший же домовой Федор Иванович, забравшись на трубу, что-то шептал в нее, заглядывая внутрь дымного отверстия, и сам почесывался, пластая рот в блаженной улыбке. Жена ж его, домовиха Алевтина Кузьминична, выметая из избы сдохших блох, всякий раз оставляла на моем столе рядом с французской тетрадью розовый глазурованный пряник.

Вынув штепсель лампы из розетки после пятнадцатиминутной дезинфекции, я взял ручку, макнул перо в выдолбленную из орехового корня чернильницу, пододвинул к себе лист белой до синевы бумаги, стал писать:

«А города все отступали. Все глубже и  глубже в леса уходили звери, спасаясь от досужих людей, все меньше оставалось места для житья незлобивому народу, называемому жестокими людьми «нечистью поганой», все труднее и труднее было им спрятаться от вездесущего и досужего людского глаза, глаза завистливого, цепкого, хваткого. Ибо глаз людской мог любого из «нечисти» мгновенно и оценить, и взвесить, и ярлык навесить, и разделить на сортименты, и упаковать, и сбагрить с глаз долой - уничтожить, словом…»

Отложив ручку, задумался над собою же написанным.     


Продолжение  следует.........

    Использованы изображения работ И.Билибина



Copyright PostKlau © 2016

Категория: Куклин Валерий | Добавил: museyra (24.09.2016)
Просмотров: 1074 | Теги: Куклин Валерий | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: