ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО

 

ИЛИ

 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 8)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7

Змей Горыныч рассказывал мне, как в 18 веке некий профессор Санкт-Петербургского университета Иван-Иоганн Густавович Мюллер-Кривошлыков предложил ему (Горынычу то есть) каждый день по молодой цветущей крепостной крестьянке на съедение за то, чтобы Змей выставлял себя на русских ярмарках на всеобщее обозрение  и тешил народ огнем и дымом из трех своих пастей.

- Ну, и как? - спросил я мысленно у Горыныча. - Позарился на молодых баб?

- Съел я профессора, - грустно призналась Срединная голова. - Так в нем столько дерьма оказалось, что двух бочек вина не хватило запить дурной дух.

- Пошляк ты, змеиная твоя морда, - прокомментировал я ответ Горыныча, хотя в глубине души с решением Срединной согласился, профессора не пожалел. Да, признаться и не поверил ему: не мог поверить, что Горыныч людоед да душегуб – не тот характер.

- Это как сказать, - вмешалась любящая влезать не касающиеся ее мысли Младшая голова. - Пакости делать каждый может, а вот добрые дела по плечу не всякому.

Она всунула часть рыла в распахнутое окошко избушки, уложив нижнюю челюсть на ветхий подоконник, двигая лишь верхней, отчего голос ее изменился, зазвучал чавкающе. Если она устраивалась так, то означало это, что Младшая требует к себе внимания особого, и лучше мне отложить рукопись - все равно собьет с мысли и с настроя работать. Признаться, я даже обрадовался такому обороту дела, ибо болтливая Младшая голова знала массу интереснейших историй, которые умела рассказать с актерским  мастерством и со смаком.

Но тут в другом окне, распахнув его ударом головы и усевшись на подоконник так, чтобы одна нога его свесилась наружу, другая повисла над полом избушки, возник Кощей. Тот  самый. Был он ростом невелик, но телом крепок, вовсе не худ, как показан в старом кинофильме, а плотненький такой, чернявенький, с пробором на круглой, как шар, голове, при чапаевских, то есть мелких, но изрядно ухоженных, требующих наусников на ночь, усах, весь какой-то сладенький, как облизанный леденец, с голосочком ласковеньким, взглядом медовым, пальчики имел Бессмертный холеные, хотя и не длинные, мягкие, без мозолей. Не гад, словом, а гаденыш.

- Я смотрю на этот вопрос так, - заявил Кощей схода, перебив Младшую голову, ибо по старшинству своему имел на это полное право, а потому пользовался правом такого рода всегда, дабы выделиться, обратить на себя внимание, признать самому себе, что его «уважают». Очень он походил на одного из завлабов нашего НИИ в этом отношении. (Тот был готов, помнится, на публике собеседника с дерьмом смешать только для того, чтобы присутствующие восхитились умом его, талантом и прочими малозначащими достоинствами. Меня, человека в Москве малоразговорчивого, завлаб тот ненавидел люто только за то, что я никогда не спорил с ним, но и никогда не соглашался с его суждениями: ни на диспутах в области науки, ни в политических, ни в житейских спорах-разговорах. Мне даже казалось порой, что завлаб тот был стукачом от КГБ в нашем  коллективе, но об этом я вслух не говорил, а он словно бы знал о моей догадке - и ненавидел меня с каждый днем все сильнее  и сильнее). - Чем больше на земле вашего брата - человеков - родится, тем больше следует ждать нам от вас пакостей. Помню, были времена, когда вас всего-то было на земле не больше полумиллиона штук. В шкурах ходили, ели корешки да червей разных, изредка мышами да прочей гадостью пропитались. И то ужиться не могли ни с нами, ни друг с другом, воевали люто. Оттого и разбежались людишки из теплого климата по всему свету.  Друг от друга, стало быть. 

Далее он затянул свою любимую песню о том, что северная раса все норовит остальные народы освободить от них самих, подсунуть им свою будто бы цивилизацию, а для этого людей других рас режет, убивает, себя гробит ненужным человеку барахлом, сидением вместо движения…

- Оружия столько наделали, что землю нашу десятки раз можете напрочь уничтожить, - продолжал Кощей. - И бомбам какие ласковые имена даете: «Толстяк», «Малыш». Маленькие такие штучки отправили на самолете в подарок японским детишкам. Один взрыв - и город исчез, сотни тысяч детишек в пар превратились. Гуманно.  

- То ж - не люди, то – американцы, - возразил я.

И тут же Кошей, по обычаю своему, сменил тему, стал утверждать, что точно такие же вот, как и нынешние американцы, русские первопроходцы были: отправились совсем еще недавно (на деле - полтысячи лет тому назад) в Сибирь народы тамошние покорять, да и заселили их земли,.

- С годами все солидно стало, пристойно, - закончил свой монолог Кощей. – Сибирь стала зваться исконно русской. Сами же американцы вырезают целые страны, травят людей тысячами, сами же и печалуются о тех жертвах, благотворительные фонды создают, церкви им ненужные строят, кормят оцивилизованных собственными отбросами. Это называется: нести культуру отсталым народам… А тем, кому культура своя ценнее, тех - под нож. Мне раз пятнадцать пришлось быть казненным… 

Младшая голова Горыныча аккуратно вылезла из окна и исчезла. Не любила она Кощеевой болтовни, путанной и не всегда достоверной. Но перечить старшему не смела. Не в обычае это у «нечисти» - перебивать старших, не оцивилизовались еще. Вот и мне, чтобы не показаться невежей, пришлось молчать и ждать, когда заткнется Кошей и уберется восвояси. Гаденыш же напротив решил поговорить:

- Вам, человекам, ранее мы не в диковинку были. Ибо и мы не сразу поняли, с какими чудовищами на одной планете живем: всякие торговые делишки с вами обделывали, на службе у ваших государей состояли. А вот только лет так с тысячу тому назад стали замечать: убывает число нашего брата, а поголовье вашего растет: и в Московитии, и в Европе, и в Америке. Тот же Государь Иван Васильевич ваших душ около полутора тысяч невинных загубил, а заодно и наших душ сто пятнадцать. Дружка твоего - Горыныча - тоже хотел Государь извести: поначалу в Пыточном Приказе содержал, а потом пятнадцать бочек травленной мышьяком мальвазии в подарок прислал. Только Горынычу мышьяк - не отрава, даже не продристался. У него обмен веществ особый. Но деру Змей из Москвы дал, от греха подальше. А как смута на Руси началась, так нашему брату и вовсе житья не стало. Поляки придут - лютуют, княжья дружина прибудет - лютует, ополченцы придут - туда же: казнить, палить, вешать. Я давеча говорю одному дружиннику:

«Пошто грабишь? Сам ведь сдохнешь скоро - все награбленное в распыл уйдет. А мне пригодится. Ибо бессмертный я».

А он:

«Ах, ты - бессмертный?» -  и как хрястнет меня мечом по башке - та и надвое.

Упал я, а он вскочил – и мечом и так, и сяк, и эдак… Кусков на двадцать разрубил меня защитник Отечества.  Сел рядом, передохнул, глянул - а я вновь живой.

«И впрямь бессмертный, - говорит. - Не пойдешь ли на службу к моему Государю? Жалованье невеликое, зато государева защита за любой разбой, за любой произвол. И бери себе все, что хочешь. Никто не осудит».

«Не, - говорю, - я уж свое отвоевал».

«Ну, погоди тогда, - говорит. - Не станешь нам служить, станешь врагам нашим помогать. А потому…»

Я не понял слов его, а он тут говорит:

«Не вечно же будешь ты возрождаться», - позвал дружинников - и понеслось! Часа три рубили они меня вдоль и поперек.

Терпел я, терпел. Пусть думаю, потешатся, успокоятся, задумаются. А потом вдруг, сам не заметил отчего, озлобился - и опалил их всех взглядом. Вот так…

При эти словах Кощей повернул голову в сторону печи - и там что-то грохнуло, звякнуло, задымилось. В избушке запахло паленным деревом и озоном. Кот, задрав хвост трубой, сиганул в окно с диким мявом.

- Барахлишко свое собрал, - продолжил Кощей. - Созвал шишков со всей округи (деревни на Руси в ту пору все сплошь стояли разоренные, обезлюдевшие, одни шишки  в домах и оставались) - и отправились мы к Змею за советом: как дальше жить? Голов у него уже тогда три уж было: две умных, а одна - сам видишь…

Тут уж подслушивающей, оказывается, нас за окном Младшей голове стало не до чинопочитания.

- Поклеп! - взревела она. - Пакость чинишь, басурманин! 

Но Кошей даже не повернул головы в сторону окна, не то, чтобы соизволить возразить. Продолжил:

- «Что делать, говорю, Горыныч? И до Руси эта самая государственность доползла. Ни в Азии-матушке, ни в Европе, ни на Руси нам места нет. Может, в Африку двинем? Как наши предки».

Но всякие там тролли, лешие, эльфы да домовые, прочая мелочевка так и загалдели:

- Не хотим в Африку! Там жарко!

- Не было такого, - опять подала голос Младшая голова. - Стали бы мы мелюзгу слушать.

Голос Срединой перебил ее:

- Слушали. В старину все иначе было: и старших слушали, и младших. Всем миром совет держали.

Меня так и подмывало съехидничать, сказать, что-то вроде: «Раньше и луна была лунявее, и земля землявее», но сдержался - не любил Кощей, когда его перебивали. Хотя, думается мне, врал почти всегда: брал я кровь его на анализы, слюну, кал с мочой – все у него, как у человека, только у молодого и здорового, без патологий. Его бы на генотип проверить, да методики соответствующих исследований не знаю, аппаратуры должной нет. Но, судя по всему, от удара мечом он не защищен все-таки, если бы его и впрямь изрубили на куски, то вряд ли бы выжил. Не амеба же он все-таки. А вот в ДНК у него явно произошла какая-то мутация, не дает ему состариться - это точно. Находка для геронтологов.

Кощей, услышав мысли мои, обиделся. Перекинул вторую ногу за окно - и  был таков. Шустрый старикашка. Раз я с ним наперегонки бросился бежать - так куда там: меня, стайера 1 разряда в университетские еще годы, да и сейчас еще находящегося в неплохой форме, - обогнал, как спринтер, еще на первой сотне метров, десять километров пробежал, костер соорудил, воду для чая вскипятил прежде, чем я до назначенного места добрался. Правда, съел Кощей потом все, что я в заплечной суме принес - и голодным остался. У него идеальный метаболизм - по нужде не ходит совсем, все съеденное его организмом усвояется, даже кости и перья. Феноменальный мужик! Наши пустынные вараны и коммодский дракон, например, перья не переваривают.

Исчез Кощей, а у меня настроение составлять хронологию тех, кого в старину звали нечистью, а сейчас персонажами фольклора, пропало. Подошел я к лежанке своей, устроенной заботливой Ягой для меня будто бы случайно, а на самом деле с умыслом - любила старая перед сном рассказывать о былом, лежа при этом на печи и прислушиваясь к скрипу сверчка в поддувале. Никогда нарочно не приглашала ночевать в избушку, но когда шел дождь с ветром, то есть ночевать под елью на лабораторном столе было глупо, искренне радовалась моему приходу, цыкала на ревнивого кота, прогоняла его с гостевой полати, сбивала перину на ней, подушку, старое, простреленное в двух местах байковое одеяло, оставленное как-то здесь туристами, стелила чистые простыни. Рассказывала попозже, после чая и вторичной обработки избушки ультрафиолетом, словно колыбельную пела, о прошлом истории ясные, чистые, как слезки младенца …

Сел я на краешек лежанки, чтобы при первом же шуме вскочить, ибо не любила Яга, когда сидят на постели одетыми, прислушался…

3

Мозги мои уж давно не чесались, но все же я постоянно ощущал себя не самим собой, а раздвоившимся: вот я сижу на постели в избе бабушки Яги с хандрой в душе, прислушиваясь к негромкому бухтению за окном двух младших голов Змея Горыныча - и в то же самое время именно я, и ни кто иной, спешно собираю чемоданы в недавно еще заброшенном, но теперь уже обжитом Людмилой и мной (!) доме Коровиных, готовясь к отъезду из заповедника. Будучи одним и тем же человеком, я нахожусь в двух совершенно разных местах и чувствую боль в ноге, когда Выродок наступил на торчащий из половицы гвоздь, чувствую вкус съеденной им пищи, ощущаю все растущую любовь Людмилки ко мне… нет, не ко мне - к нему… Тьфу, ты!

Мой двойник, то есть я номер 2, такой же длинный, худой и лохматый, жилистый и курносый, с теми же родинками и шрамами на теле, как и у меня (на ноге моей образовалась та же ранка, что и у него, когда он наступил на гвоздь в деревенской хибаре, расположенной в добрых двух километрах от поляны с избушкой бабы Яги, где проживал теперь в плену я), с моими документами в рюкзаке, с моей манерой говорить, проснулся сегодня в таком же дурном настроении, как и я, вышел на крыльцо и оттуда оросил мочой двор, чего бы я никогда не сделал, ибо для меня любой дом и любой двор были священными - сказывалось детдомовское детство и тоска по своему личному углу. Я почувствовал неприязнь к двойнику, а ему именно в этот момент вдруг стало не по себе, захотелось в Москву, ибо жить в безделье в деревушке, для развлечения таскаться на речку каждое утро, чтобы выудить пару ершей да столько же плотвичек, дышать чистым воздухом и видеть лучащиеся светом счастливые глаза Людмилки надоело. Как надоело и смотреть старые советские фильмы в местном клубе, привозимые сюда вечно пьяным киномехаником, собирающим со зрителей десятикопеечные монеты за билеты на фильм «Два бойца» с выражением на лице графа, получающего оброк с крепостных. Выродку было скучно - и я это знал лучше всех. Ему хотелось красивой жизни - и это я тоже знал. Он решил действовать - и это было мне ведомо. Но КАК - не знали ни Выродок, ни я.

Словом, пока я, отделавшись от Кощея, размышлял о Яге, мой двойник помочился с крыльца и, постояв там в рассеянном раздумье, принял решение. Вернулся в дом, разбудил Людмилку, приказал ей собирать барахло в чемодан и сумку.

- До поезда осталось два часа, - сказал. - А у нас вещи по всему дому разбросаны. Живо.

- В чем дело, Юрок? - удивилась она, не поняв спросонья, что от нее требуют. - Какой поезд? Куда?  - и потянулась сладко-сладко, глядя на Выродка с надеждой и призывно.

- В Москву, - коротко ответил он. - Срочно.

 Слово «срочно» у нас в стране имеет особый смысл, чуть ли не подрастрельный. Услышав его, всякий советский человек движется втрое быстрее прежнего, но политически незрелая Людмилка лишь простонала лениво:

- Но мы сегодня хоте-ели  в райце-ентр… - и скорчила капризную мордочку.

- Хотели - да расхотели, - отрезал он (я). - Собирайся - или оставайся тут одна. Ждать не буду… - и принялся собирать свои рубашки, выстиранные и поглаженные Людмилкой, разложенные в ряд на одной из многочисленных полок, прибитых к деревянным стенакм еще старыми хозяевами этого дома.

Людмилка ситуацию просекла. Не стала хорохориться, обижаться, вскочила с постели и включилась в сборы, изредка бросая недоуменные взгляды в мою… тьфу-ты!.. в его сторону.

Через полчаса груженные рюкзаком, сумкой и чемоданом мы (все-таки мы, ибо плечи мои болели в этот момент от скрученных брезентовых лямок, а снимать рюкзак и заново одевать его было Выродку некогда) двинулись по протоптанной тропе в сторону десятилетних посадок лиственницы, за которыми была станция. Людмилка делала вид, что обижается на меня (на него) и старательно молчала, хотя по лицу было видно, что хочет спросить о причине спешки. Зато я (нет, теперь уж все-таки он, ибо мне подобная болтливость несвойственна… то есть была раньше несвойственна, а сейчас… не уверен уже, ибо поговорить с жителями поляны с избой на куриных ногах я любил) не умолкал, как аспирант в курилке.

Три вопроса были выставлены им на обсуждение с Людмилкой; в кратком пересказе они выглядели  так:

Первый… Коли уж Людмилке так хочется выйти поскорее за меня (за него) замуж, а мне (ему), как биологу, физиологического желание это понятно, то не отправиться ли нам (им) сразу же по приезду в Москву в ЗАГС?

Второй... Работа в НИИ с бесконечной возней вокруг подопытных животных приносит мало пользы, не пора ли использовать имеющееся лабораторное оборудование для создания чего-то более стоящего, такого, чем можно будет торговать на стороне и складывать выручку в семейный бюджет?

Третий… Всю свою сознательную жизнь Гурцев Александр Иванович отказывал себе в обычных человеческих удовольствиях. А потому не согласится ли Людмилка иметь оного Гурцева в качестве изменника супружескому долгу и пьяницы? Ибо только такому человеку открыты в нашей стране двери на всем пути восхождения по карьерной лестнице.

 Признаться, от всего услышанного  из уст своего двойника я обалдел. Я-номер-два был совсем не я-номер-один. Я не любил вкуса алкоголя, хотя и не отказывался в компании выпить совсем немного, все время терзаясь при этом мыслью, что завтра будет болеть голова, а потом еще дня два-три я - не работник. Я имел женщин до Людмилки, но не в качестве по-настоящему любовниц, а в качестве случайных знакомых, которые, получив телесное удовольствие, тут же исчезали, понимая, что рассчитывать на брак со мной им не стоит, а саму Людмилку я не хотел делать своей не то, что женой, но даже любовницей только потому, что был твердо уверен в правоте поговорки: «Не люби, где живешь, не живи, где любишь». Да и не испытывал я к ней нежных чувств. Как, впрочем, не любил ее и Выродок. И Людмилка это знала, понимала, но…

- Я согласна, - сказала она. - Только постарайся не заразить меня сифилисом. 

И поцеловала его (меня) в ухо.

Эта реакция меня повергла почти что в шок. Потому я какое-то время не прислушивался к их ( к нашему?) разговору. Только внезапно сменившийся тон голоса невесты заставил меня придти в себя:

- Ю-урочка, - жалобно протянула Людмилка, - ты так переменился за это время, стал таким говорли-ивым. Это лю-юбовь, да?

- При  чем тут любовь? - спросил он раздраженно. - Я о деле говорю.

- И я-а, - ответила она нежно. - Это ж раньше у тебя были при-инципы. Глу-упости всякие. А теперь все - пра-авильно. Я тебя люблю-у.  

По-видимому, внутри каждой женщины живет своя Душечка. Раньше Людмилка утверждала, что ей во мне милы мои принципы, твердость убеждений и верность долгу ученого перед обществом. Теперь ей мои принципы казались глупостями только потому, что я в ее глазах резко изменил всему тому, что считал правильным и единственно верным. Получается: если завтра я решу стать преступником, а то, не дай Бог, и убийцей, она не только не помешает совершить мне преступление, но и поможет мне? То есть ему…

- Любит она, - проворчал Выродок. - На себя посмотри: совсем деревенской бабой стала. Чтобы в поезде полный марафет навела. И в Москве смотри: лучше раньше встань, да причепурься. Чтобы всегда классно выглядеть.  

- Хорошо, - вздохнула Людмилка, ибо больше всего в жизни, как оказывается, она любила понежиться с утра в постели, покайфовать, но тут же вновь расцвела. - А когда я красивая, я тебе нравлюсь?

- Да я тебя любую знаю, - ответил он совсем неожиданно и для нее, и для меня. - Главное - чтобы ты другим нравилась.

- Почему? - растерялась она.

- Потому что моя жена должна выглядеть всегда красивой. Если жена людям нравится, то и мужу все сходит с рук. Уразумела?

- Нет, - растерянно произнесла она.

- Ничего. Потом поймешь.

- Хорошо, - согласилась она, и посеменила по тропинке за Выродком следом.

Захотелось дать ей пинка от всей души, укорить, сказать что-то педагогически-правильное: нельзя, мол так унижаться женщине перед мужчиной, ты - советский человек, ты звучишь гордо. Но она шла по тропинке за Выродком под сенью остро пахнущих смолой лиственниц, а я сидел на краю своей постели в воняющем курятником домике на лесной поляне. Я слышал их, они меня - нет. Словно это я с ней - семья, а не она – семья с ним. Ибо в их случае слышала его она, а он ее - нет.

Выродок с Людмилкой вышли из лиственичной лесопосадки к перрону, поднялись по ступеням, и тут же столкнулись с местными жительницами - пятидесятилетними доярками местного колхоза, забежавшими после утренней дойки в пристанционный буфет, где на разлив продали им по стакану портвейна «Три семерки», который там был дешевле Егоровного самогона. «Причастившись», бабы возвращались домой. Тут же посыпались ахи да вздохи, расспросы о причине столь внезапного отъезда дачников, рассказы о том, какие у них тут брусничные места, а брусника вот-вот поспеет…

Выродок оставил Людмилку с ними и помчался в кассу. Билеты на московский поезд были. Купил, вернулся к женщинам. Те все еще болтали. Речь уже шла о стихах местных поэтов, публикующих в районке труды свои о красотах местной природы. Потом завели почему-то разговор о весьма далеком отсюда водопаде Кивач, который расположен где-то неподалеку от Онежского озера и который, оказывается, до войны был куда красивее, потому что во время сталинских преобразований природы его частично взорвали для удобства лесосплава…

- …но и то не до конца. Водопад даже красивше стал, - утверждали уже изрядно захмелевшие, расквасившиеся на утреннем летнем солнышке доярки. – Нас в прошлом году возили туда на самолете. Ух, как жутко было! Вверх-вниз! Аж все кишочки выполоскали. А назад ничо летели: выпили хорошо – и проспали все время. Потому как слет там был. Лучших доярок Севера.

Тут я вспомнил, что обещал своему начальнику смотаться в заповедник «Кивач» и опустить там письмо в дупло. Теперь Выродок встретит в Москве Ющенко – и что ему скажет?

- Я уж слетал, - отозвалась Младшая голова. – Бросил.  А лесник взял.

- Пойдем, - коротко приказал Выродок Людмилке, взял рюкзак и чемодан, пошел по перрону, не оглядываясь.

Расцеловавшись с бабами, Людмилка подхватила свою сумку, помчалась следом.

- Ой, - сказала она, догнав Выродка и оставаясь за спиной его, принялась приноравливаться к его шагу. - Такие хорошие люди. Звали приехать на следующее лето. Я обещала.

- Угу… - отметил он. - Хочешь такой же быть: нечесаной, пахнущей коровьей мочой, портвейном. Печку хочешь топить всю зиму. Ну, ну… Оставайся тогда тут. Зачем тебе Москва?

- Ну, Юрочка, - вновь с жалобой прозвучал ее голос. - Ну, зачем ты так? Я же не нарочно. Я - чтобы хорошо попрощаться. По-душевному.

- По-душевному? - спросил он, не оборачиваясь. - А зачем тебе это? Что - увидишь их еще раз? Нет. Через месяц-другой и забудешь, что вообще встречалась с ними. Помнить надо только нужных людей. А эти… - сплюнул, - даже не материал. Только воздух портят.

Пока они молча стояли на перроне, ожидая поезда, я подумал о том, что сам я относился к Людмилке не то, что нежнее, а заботливей. Не любил, а ее интерес ко мне, за которым пряталась ее любовь, ценил, берег. Теперь вот понял, что той своей заботой лишь усиливал ее чувства, подавал женщине надежду. А Выродок на чувстве, взращенном мной, расселся по-хозяйски, попрал Людмилку - и невдомек ему, что хамством своим, унижениями он любовь будущей жены лишь портит, вгоняет в ее пока что еще чистую, свежую кровь грязь бацилл грядущей ненависти. Бедная Людмилка…

- Это ты потому так со мной говоришь, что я тебе не отказала, да? - внезапно спросила Людмилка. 

- Дура, - ответил он. - Я же сказал, что женюсь.

И она прижалась всем телом к моей, то есть к его спине.

Продолжение  следует.........