ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО

 

ИЛИ

 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 9)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7  Часть 8

4

Поезд подошел к платформе с точностью курьерского. Стоять ему здесь было положено всего одну минуту. Потому у дверей плацкартных вагонов возникли пробки из невесть откуда взявшегося народа с полными грибов и ягод туесками, с баулами, чемоданами и рюкзаками. Все они отправлялись на базар в районный центр. Лишь у дорогого купейного вагона номер 5 никого, кроме Выродка и Людмилки, не оказалось. Они чинно поднялись по ступенькам в тамбур, отдали билеты веснушчатой, грудастой проводнице с улыбкой во всю ширину круглого лица. Объемный бюст ее выпирал из-под черного лифчика и из-под белой, плохо проглаженной блузки  

- Ой! - воскликнула девушка. - У вас седьмое купе!  

- Ну и что? - буркнул мой двойник.

- Старички там, - ответила проводница. - Двое. На нижних местах. Милые такие…

Старички в седьмом купе оказались действительно милыми - теми самыми дядей Игнатом и тетей Аней, как их по-родственному окрестила Людмилка по дороге со мной сюда. Были они по-прежнему чистенькими и аккуратными, с четырьмя большими новыми корзинами, набитыми доверху дарами Севера. Были там: банки с грибами солеными, банки с грибами маринованными, банки с грибами жаренными, туески с белыми грибами свежими, банки с прошлогодней засахаренной морошкой, банки, набитые засахаренной, давшей сок брусникой, а также с голубикой, с клюквой, были там даже свежие огурцы и два чудных черных каравая запашистого ржаного хлеба. Все это вместе с немалой величины куском слегка подкопченногно, соленого, завернутого в белую тряпицу сала было тотчас после восторгов по поводу неожиданной встречи выгружено на стол с предложением «отведать, что Бог послал». Пригласили и невесть зачем заглянувшую в купе проводницу. Девушка согласилась.

Женщины завели свой разговор, а мужчины вышли в коридор - и тут обнаружилось, что у дяди Игната запрятан в сапоге шкалик водки, а у Выродка за пазухой притулилась полулитровая бутылка самогона, купленного вчера у местной самогонщицы Егоровны. Выпили из горлышка сначала «казенку», потом также «из горла в три захода» уговорили и самогон. Стало мужикам уютнее. У меня же зажгло в животе. Пришлось пить молоко.

- А т… ты молоток! - завел Игнат речь по такому случаю. - Ей, ей молоток!  Сначала, значит, пригляделся, дождался, пока мы выговоримся, а потом… - подумал, и согласился. - Это правильно. Это я уважаю. С кем попало пить не следует. Это правильно… Давай-ка я тебя поцелую. 

 Выродок не возражал. Мне же были противны и сивушный запах, и  мокрые губы Игната. Я еще с детдомовских пор терпеть не мог никаких поцелуев. Являлись к нам всякие дядьки и тетки, сюсюкали, кочевряжась друг перед другом, говорили, что жалеют нас, хотят помочь. Но мы-то видели, что приходят они не к нам, а к воспитуткам нашим, чтобы прижать их в темных углах, полапать, поцеловать по-настоящему, завалить втихаря на детской кровати. Или приходили к начальству с грозными бумагами, чтобы уйти затем с огромными авоськами, полными еды. При этом в кино, когда люди на экране целовались, киномеханникам было велено закрывать свет, идущий от проектора, ладонью, будто  там и впрямь совершалось нечто постыдное. Эта двойная бухгалтерия, двойные стандарты и полное пренебрежение к чувствам и мыслям детей у одних из нас вызывало нездоровое любопытство и агрессию, у других, как и у меня, отторжение всего того, что признано обществом нормами поведения.

Я и замкнулся, молчуном стал, как мне кажется, только потому, что меня в тринадцать лет соблазнила воспитательница соседнего класса. Мы стали с ней любовниками на целый год, а она все время мне говорила: «Только не проговорись! Если узнают - убьют. Обоих». А потом она вышла замуж за нашего физика  и стала приглашать меня к себе в дом, будто бы для углубленния моих знаний по английскому языку, но вскоре оказалась беременной, устроила мне скандал и прогнала с глаз долой. Я долго мучался мыслью, что рожденный ею мальчик - мой сын, но выдать нашу былую связь не мог, ибо понимал, что семью мне не прокормить в четырнадцать-то, пятнадцать лет. Потом встретил их гуляющими по улице: чернявый ребенок, весь в физика: черноволосый, кареглазый бутуз. Меня увидал, заулыбался, загулькал, стал ручки тянуть из коляски. А воспитутке все ни по чем. Спросила:

- Ты что к нам не заходишь? Вон и Аркашенька тебя ждет. Заходи. 

Аркашенька же держал своими пухленькими ручками мои пальцы и пускал пузыри.

- Нет, - произнес я самую длинную в тот год свою тираду, - не приду.  У вас, Мария Ильинична, своя жизнь, у меня своя. Побаловались - и будет.

Сейчас, глядя и ощущая этот противоестественный поцелуй двух мужчин губ в губы, я всей кожей своей вспомнил и ощутил то прикосновение голых грудей воспитутки, носящей крепдешиновое платье без лифчика, и ее жаркий поцелуй в мои губы после прощальных ее слов:

- А ты, Юра, стал взрослым.

Физик вскоре получил в наследство дом в Свердловске, семья его уехала из Златоуста - и я больше никогда не встречал своей первой любовницы, но ощущение порочности нашей былой связи, неправильности того последнего поцелуя, в котором не было любви, а жила одна лишь похоть, осталось во мне грузом вины. Не перед физиком, нет - перед собой… перед Людмилкой… перед будущей женой… пусть даже не моей, а моего двойника… я был виновен.

Обо всем этом я успел продумать, пока длился этот железнодорожный пьяный поцелуй Игната с Выродком. Потом мужчины решили вернуться в купе.

Женщины оборвали разговор на полуслове, вытаращились на нас.

- Однако, вы быстро нашли… - не договорила замечания своего первой пришедшая в себя проводница, и замолчала. 

- Вот ведь ирод, - тут же завелась беззлобным, привычным к нотациям голосом тетя Аня. - И сам всю совесть пропил - и молодого с пути сбиваешь… - переключилась на меня, сменив тон на увещевательный. - А вы, Юрий Иванович, его не слушайте. От Игната путному ничему не научитесь. Только б и знал, что водку жрать. Где ж он ее припрятал? Я ж всего его оглядела перед дорогой. А он пронес! - и вновь к мужу. - Эх, Игнат, Игнат… И не стыдно? Людей бы постеснялся. Попил ты моей кровушки…

- Не  твоей, - вполне серьезно возразил Игнат, снимая с плеч бренчащий еще и медалями, и двумя Орденами Славы краснозвездный свой пиджак, чтобы повесить его на крючок. - Самогон - он из картошки. 

Женщины рассмеялись, проводница сказала:

- Ну, я пошла сменщицу поднимать. Вижу, вы тут и без меня разберетесь.

Протиснулась в дверь мимо стоящего там Выродка - и пуговицы на ее блузке сами собой расстегнулись, оголив  и без того открытую взору моего двойника грудь до самого лифчика. Девушка деланно смутилась, хихикнула и, прихватив пальцами лацканы блузки, пошла по коридору прочь. 

- Стерва! - сказала без особой злобы Людмилка. - Она ведь нарочно это.. с пуговичками-то.

- А ты внимания не обращай, - посоветовала ей тетя Аня. - За всеми блядями не углядишь. Наша доля женская.

- Ну, вы, блин… - рассердился Игнат, - Как будто нас тут нет. 

- Конечно, нет, - ответила тетя Аня. - У вас сейчас все мозги - там, с сиськами, - махнула в сторону стенки купе. - А у нас разговор женский. Не подслушивай. А то такое услышишь! 

Людмилка посмеивалась вслед за ее словами, на Выродка же смотрела с опаской и удивлением. Она еще ни разу не видела меня пьяным.

Выродок по-хозяйски уселся за столиком и, наложив себе в маленькую тарелочку соленых грибов горкой, принялся есть их поданной ему тетей Аней вилкой, закусывая огромным ломтем хлеба. Остальные, положив из банки всего понемногу, завели неторопливый разговор.

Старики, оказывается, вновь ехали в гости, теперь уж на свадьбу племянницы - дочери младшей сестры Игната. О предстоящем празднике и личности невесты, а также жениха, которого старики, оказывается, знали основательно, и шла беседа. В промежутках между восторгами тети Ани о красоте невесты и ее хозяйских умениях, между историями о всевозможных свадьбах, на которых нашим попутчикам приходилось побывать раз двадцать, она словно вскользь посетовала на то, что их поезд с Курского вокзала отходит в семь вечера, потому придется старикам с утра и весь день таскаться без дела по Москве, а это и тяжело, и неинтересно, ибо настоящую Москву они видели еще до войны, а то, во что она превратилась теперь, стало и не Москвой вовсе, а одним большим и грязным магазином.

- Ничего, - сказал тут Игнат. - На вокзале пересидим. Там диваны деревянные. Можно и  поспать по очереди.   

Тут Людмилка и предложила:

- Чего ж на вокзале мучаться-то?.. У нас можно посидеть. В смысле, у Юрия. У него квартира хоть и полуторка, но большая - семнадцать и три десятых метра.

- Правда? - обрадовалась тетя Аня. - Вот спасибочки!.. Вы кушайте, кушайте… Мы вас и не стесним совсем. Нам даже стелить не надо. Мы к полу привыкшие.

- Ну, как можно? - смутилась Людмилка. - Скажете тоже: на полу. Зачем тогда в дом приглашать?

И вдруг Юрий (не я, ей-Богу, не я) наступил ей на ногу.

«На кой ляд мне они? - думал он. - И пахнет от них как-то совсем уж по-деревенски: чем-то застиранным, специфическим…»

- Вот ведь гнида! - вскричал тут я во всю глотку. Тотчас почувствовал, как мозги мои стали чесаться, и  повторил голосом уже усталым, безысходным. - Га-а-ад!

«КАК ТОЛЬКО МЫ ТЕБЯ РАНЬШЕ НЕ РАСКУСИЛИ?»

Кому легче от того, что кому-то что-то кажется?

Вера Куклина 

1 

- Ну, ты и фрукт! - произнесла все еще находящаяся во дворе Срединная голова Змея Горыныча как раз тогда, когда догадливый Выродок пришел к приготовившейся ко сну грудастой проводнице в купе и принялся там молча раздеваться. - Как только мы тебя сразу не раскусили?

Я сидел посреди избушки на,  извините, пятой точке, тупо таращил глаза на сердитые головы, не имея в сознании в тот момент никаких мыслей кроме: «Вот ведь гнида!!»

- Будет Ваньку-то ломать, - откликнулась на мою мысль о Выродке Младшая башка, поудобнее устраиваясь подбородком своим на подоконнике. - Выходи на улицу - жрать тебя будем.

- Подавитесь, - огрызнулся я, постепенно приходя в себя.

- Дохнем? - тут же предложила Срединная, которая ленилась протискиваться в окошко и потому все еще находилась снаружи. - Заодно и поджарим.

Эта могла и пожар устроить. Потому вмешалась бабулька:

- Я тебе дохну!- закричала она. - Я тебе дохну, ящер бешенный. Пресмыкающееся! Рептилия! Переросток! - (слова ей ранее незнакомые, вычитала втихую от меня в медико-биологических книгах Змея, должно быть). - Я тебе все ребра переломаю! Ишь, взял моду - людей палить! Человек ныне - и тот почем зря людей не поджаривает. Только американцы во Вьетнаме. А тут ты, зверина дуроватая!

- Во-во, - ухмыльнулась Младшая. - Человек ныне костры не жжет, ведьм не сжигает. Он теперь губит всех подряд, стариков и младенцев цивилизованно: напалмом.

Все помнит, зараза! Рассказал на днях я Змею, как производимый в Советском Союзе желтый фосфор продавали в страны третьего мира, те, в свою очередь, перепродавали его в Италию. В Италии фосфор переливали в другие емкости и перепродавали уже в Соединенные Штаты Америки. А тамошние защитники общечеловеческих ценностей и демократических свобод из фосфора того делали напалм, чтобы поливать им живых вьетнамцев. При падении одной капли высококачественного напалма на человеческое тело, прожигается дыра до самой кости, а то и саму кость может насквозь прожечь. И при этом все участники этого процесса продажи и перепродажи напалма орут с высоких  трибун о гуманизме и любви к ближнему своему.

- Тебе еще напалма не хватает, - решил я съехидничать, как всегда в разговоре с Горынычем не вслух, а пользуясь тем, что вся эта шатия-братия слышит мои мысли. – Твой огонь в сравнении с напалмом – игрушка детская, забава.

Срединная голова не выдержала обиды, влетела в окно, разбив в очередной раз стекло и покарябав левое ухо об остатки переплета:

- Ах, так! - заорала она, обращая почему-то гнев своей не ко мне, а на Ягу. - Рептилия, значит? Это я - рептилия? Да, ты!.. Да, у меня!

- Пошел вон! - рявкнула бабулька. - Морда зеленая!

Срединная взревела дуроматом, и понесла околесицу. Обо мне она забыла. Младшая хитро сощурилась и стала смотреть на меня ласково.

Я уже не однажды был свидетелем перебранки голов Горыныча с Ягой. Точнее, Срединной головы с бабулькой. Ибо Младшая была настроена к ней миролюбиво, Старшая в такого рода конфликтах не участвовала, то ли спала, то ли притворялась, что спит, лишь Срединная же все время искала поводов для спора, и находила их самым неожиданным образом. Сегодня ей оказалось достаточным услышать мою фразу о Выродке, как о гаде, и комментарий Младшей, а накануне ссорились они из-за тучи, закрывшей группу звезд в созвездии Лебедя; за день до этого лаялись из-за того, что вскопанный Змеем уголок поляны зарос мокрицей, а Горыныч не захотел тратить на дрянную траву пламени своих чудесных огнежелез, в то время как старухе было лень руками выбирать сорняки. Поводов для ссор, словом, хватало.

При всей своей домовитости, при всех прочих  хозяйственных достоинствах, Яга отличалась ужасно сварливым, неуступчивым нравом, упрямством в разного рода мелочах. Из-за того, к примеру, переступить ли избушке затекшими от долгого стояния ногами на месте или так и мучаться от неподвижности, она однажды продебатировала с котом более двенадцати часов, пока эта грызня не надоела Горынычу - и тот решил погонять огнем по лесу избушку вместе с хозяйкой и котом, летучими мышами, всякой нечистью, прячущейся в щелях, опалив тыл домика так, что мне пришлось потом кое-где заменить выгоревшую в стыках между бревен паклю. Хорошо еще, что в тот момент меня в избушке не оказалось, а то бы, как случилось с женой старшего шишка Алевтиной Кузьминичной, три дня бы не ел, держал бы холодные компрессы на голове.

- Ирод! Душегуб! - орала на Горыныча бабулька. - Скольких добрых молодцев загубил! Не зря, не зря тебя кровопийцей кличут в сказках!    

Последними словами она особенно больно задела нежную душу Горыныча, который более всего на свете не любил историй о том, как его убивал простым копьем и тупым мечом то один, то другой богатырь, а второй по значению обидой почитал обвинение его в кровожадности. Он даже однажды нарисовал мне меч в натуральную величину, доказывая, что оный военный инструмент не в состоянии ничего разрезать, а служил воинам лишь для того, чтобы ломать и крушить человеческое тело, которое в сравнении с драконьим, одетым в панцирь хитиновый, походит на докторскую колбасу. Он даже сказал, что в старину люди после битв долго умирали от ран, редко будучи убитыми в самой битве. Мне порой казалось, что на самом деле  Горыныч незлоблив по натуре своей, что он вообще никого и никогда не убил в своей жизни. Потому я и не удивился, что все три глотки Горыныча возопили в ответ на бабулькины обвинения:

- ЗА ЧТО ОБИДА? Сама ненормальная! Чтоб тебе сгореть в синем пламени. Как самогонщице! 

- Накоси – выкуси, - не осталась в долгу Яга. – Я – огнеупорная!

Тут настал и мой черед вмешаться:

- Прекратите лаяться, - сказал я вслух голосом спокойным и даже торжественным. – Надоели… - и в наступившей тишине продолжил. – Ты, Змей, сожрать меня собрался? Ну, так лопай, - и пошел к двери.

- Заговорил… - простонала Срединная голова.

Я ткнул рукой в дверь, но та, обычно легко открывающаяся, оказалась подперта чем-то снаружи, даже не шелохнулась.

- И впрямь заговорил, - подтвердила оторопелым голосом слова Срединной Младшая.

- Пусти, - потребовал я, и ударил плечом в дверь. – Пусти, тебе говорят! – и ударил второй раз, хотя и после первого удара плечо заболело основательно.

- Георгий, дитятко! – залепетала Младшая. – Ужель поверил, сукин ты сын! Я ли тебя слопаю?.. Я ли проглочу?..

- Друга, - подсказала Средняя.

- Лучшего друга сожру? – подхватила Младшая.

После этих слов обе головы провыли:

- И-эх! – и вылетели из окон, как пробки из бутылок с шампанским.

Я бросился к проему – и увидел, как Змей круто взмыл в небо, полыхая вокруг себя тремя потоками пламени, опалив верхушки трех высоких елей, а потом, троекратно матернувшись так, что от звука этого заложило у меня уши, сделал пируэт, и исчез за горизонтом.

Тут и бабулька подошла ко мне, стала сзади, приложилась лицом к плечу моему, сказала ласково:

- Заболел¸ чай? Шутки не понял. Ну, прости старых. Пошалить хотели, повеселить тебя.

- Комедию сыграли? – спросил я мысленно, чувствуя и обиду и вину за случившуюся у Горыныча истерику.

- Какая уж тут комедия, - вздохнула бабулька. – Привыкли мы к тебе, полюбили. Чистый ты такой, словно и не человек вовсе. Ты – наш, совсем наш. Понимаешь? Сердцем мы к тебе прикипели. А ты: слопай меня. Разве ж так можно?

- Но он сказал… - начал я возражать, оборачиваясь лицом к ней.

- Мало ли что скажешь в запале, - перебила меня бабулька, отходя в сторону и говоря уже стоя ко мне спиной. – Люди порой красного словца ради друг друга до стресса доводят… Правильно я это слово применила? – (я кивнул). – А у нас иначе. Мы стараемся помогать друг другу. Горынычу важно было отвлечь твое внимание от Выродка. Чтобы ты не сильно переживал. А оно – видишь, как получилось? 

- Как же так? Вы же со Змеем по два-три раза на дню ругаетесь. Какая это – забота?

Бабушка прошла через избушку наискосок, села на свое любимое кресло, откинулась на спинку, и вдруг рассмеялась легко, беззаботно. А как высмеялась, объяснилась:

- Нас с Горынычем хлебом не корми – дай поцапаться, это верно. Ругаемся, изголяемся друг над другом, всю пакость из души друг на друга вышвырнем, а там глядишь – в сердце словно камень раскаленный сидит, кровь огнем клокочет… Как это называется? – и сама ответила, блеснув знанием ученого слова. – Хлорострелин… Нет, холестерин.  Вот как! – и тут же поправилась. – Адреналин, - помолчала, глядя на меня с подозрением, убедилась, что не улыбаюсь, закончила с облегчением. – Адреналин это называется. Ад-ре-на-лин.

- Милые ругаются – только тешатся, - перевел я на общедоступный язык.

- Во-во, - согласилась Яга. – Тем и тешимся, - отвалилась от спинки кресла вперед, продолжила уже молча, телепатически. – Только вот пока нет здесь Горыныча, я тебе вот, что скажу… Не видел ты его в молодости, когда был он с одной головой. Какой был мужчина! Такой мужчина!

В тот же момент в избушке стало темно, во всех трех окнах возникли разновозрастные ноздрястые морды Горыныча.

- ДОБ-РО-Е-ВРЕ-МЯ-БЫ-ЛО! – умильно протянул голос Старшей головы.

Младшая же возмутилась:

- Ах, ты, старая труха! Сковородка заплатанная!

Но Срединная оборвала ее:

- Не надо, - сказала она печальным голосом. – У них – любовь.

- ЛЮ-БОВЬ… - выдохнула Старшая.

И в избушке наступила тишина. Не пел даже сверчок. Было темно и уютно.

Но вот две младших головы бесшумно и осторожно вывалились из окон, впустив свет в помещение, оставив лежать на подоконнике лишь Старшую. И я, ощутив себя лишним здесь, решил ретироваться, шагнул к двери.

- СТОЙ ЗДЕСЬ, - попросила Старшая голова. – ОНА РАССКАЖЕТ.

Пришлось остаться в избушке, хотя думал я в тот момент не о любви старухи к Дракону, а о том, каково трем головам при одном теле делить любовь. Ибо любовь, твердо был уверен я, гнездится где-то в  голове, а не в чреслах.

- ОНА РАССКАЖЕТ, - повторил Змей.

2

- Он прилетел к нам из страны, которую потом люди назовут Поднебесной империей, - начала свой рассказ Яга голосом грустным, певучим. – У него были огромные миндалевидные глаза, изящные брови, благородный взгляд, чуть снисходительная улыбка… Я была тогда возлюбленной одного из римских императоров. Они в ту пору менялись часто, а до него из всех властителей Рима был интересен только диктатор Сулла – тот тоже хотел через постель со мною стать бессмертным… М-да… О чем это я? Об императоре? Который был потом... Жутко шумный был человек. Воевал со всеми направо и налево: с врагами, с друзьями, с собственными консулами, звал себя властителем мира, при этом то торговался со своим ленивым, изнеженным народом за каждый листик в своем золотом венке на плешивой башке, а то вдруг разбрасывал в толпу золотые монеты горстями, надиктовал неглупые мемуары (так теперь это называется?) про войну свою в Галлии, а потом спутался с царицей-толстухой из Египта, стал в ее руках полнейшим ничтожеством…

- Цезарь? – догадался я.

- Да, так его и звали… Гай Юлий Цезарь, первый римский император, уничтоживший республику. Но убили его потом, без меня… А пока он еще не связался с Клеопатрой, жил со мной, и случилось явиться к нам во дворец крылатому жителю Поднебесной империи. Только Цезарь да я его и видели.

- Знакомься, Ягата, - сказал император, введя меня в тайную комнату, где обычно отдыхали всякие там послы иных держав и прочие просители. – Это – Дракон. Он умеет летать по небу, изрыгать огонь и совершать другие интересные военачальнику фокусы. Сейчас я занят – галлы приехали с посольством, просят мира. Так что ты пока поразвлекай Дракона. И будь с ним повнимательней, поласковей. Он мне очень нужен.

Император был глуп и самонадеян, как, впрочем, и все мужчины. Он даже не заметил, что я уже полюбила Дракона, и была готова выполнять приказы не Цезаря, а вот этой морды, - заявила Яга, кивая в сторону лежащей на подоконнике с закрытыми глазами и кажущейся сладко спящей Старшей головы. – И мне был уже нужен МОЙ ДРАКОН, а не Дракон армии императора.  

Старшая голова при этих словах шумно вздохнула.

- Я сводила гостя в термы, накормила его, напоила неразбавленным вином, уложила в чистую постель, возлегла ним…

Старшая голова вновь вздохнула, а голос старухи стал печальней вдвое:

- Он оказался не слишком уж и теплым, местами скользким. Крылья сложил вдоль тела плотно, уснул так крепко, что не проснулся даже от удара железного ножа, который я вонзила в него, пытаясь воткнуть лезвие между лопаток.

Выпуск январь 2017