ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО 

ИЛИ 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 11)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9   Часть 10

- Но вы-то царя не боялись, - заметил я.

- Почему это? Боялись, – ответила Бабя Яга. – На то он и царь… Или Генеральный секретарь… Кто землей и людьми правит, тот самый страшный человек и есть, бояться его надо. Потому как он сам по себе и есть закон да порядок: что хочет, то и делает. А мир вслед за ним идет, глупости, сказанные царем, повторяет: сегодня – одни, завтра – другие, порой полностью противоположные, но всегда те, которые нынешнем у правителю приятны. Потому как мир – он безголовый.

– Совсем? – спросил я.

- Совсем. Каждый человек - вот взять тебя одного – замечателен и прекрасен, а когда вместе с толпой он – пусть даже ты – уже зверь безголовый. Посему стоящий над безголовым этим зверем возница-царь – зверь втрое дикий, страшный и опасный: от одного вида на царя колени у толпы подгибаются, по одному слову его толпы народа собираются в полки и идут на верную смерть и на покалечение, и идут не токмо на толпу, которую против них выставляет другой такой царь-король-президент, но и на усмирение, на смертоубийство людей своего же мира. Потому как толпа, порождающая из себя царей, дабы те цари корежили тело толпы, и есть истинный зверь апокалипсический, пожирающий и все вокруг, и самое себя

- МУДРА-А, - с певучестью в голосе и одновременно с восторгом, протянула восхищенная Старшая голова.

- Ты вот хочешь, например, спокойно жить, никого не  трогать, - решила дообъяснить мне суть роли личности в истории Срединная голова, - а царь тебе говорит: «Есть великое слово – надо!» - и ты пакость делаешь.

- Нет, - ответил я. – Не сделаю.

- Это пока у тебя деток нет, - вздохнула бабулька. – Пока только за себя одного отвечаешь. А другому и того не надо: живет в нем, к примеру, садист живет, либо растлитель, либо властолюбец, либо еще какой мерзавец. Прячется, прячется в его душе пакостник какой-нибудь, а вдруг власть ему дали – крохотную порой, над каким-нибудь десятком людей. И какой в нем Зверь просыпается!

- Про меня, - прохныкала Младшая голова. – Про меня продолжи!

- И впрямь… - спохватилась бабулька. – Про тебя и забыли. Опять отвлеклась… - пересела на кресле поудобнее, продолжила. – Я уж к тому времени не той стала, какой была раньше. Годы – с одной стороны, с другой – жизнь кипучая. Да и надоел, если признаться, мне Кощей. Пьянь – она во всем пьянь. Не мужчина, словом. Захотелось чего-нибудь свеженького.

- Меня-а! –довольным рыком отозвалась Младшая голова.

- Все мы стали стареть, выглядели не такими красавцами, как раньше. Люди стали сторониться нас, бояться, нечистью прозвали, придумали сказки о наших злодеяниях… А тут хоть одна молодая да глупая морда.

- Лицо! – взревела Младшая.

- Глупая морда, - повторила бабулька.

Младшая голова обиженно фыркнула, обдав нас и стены домика брызгами слюны, вывалилась из окна, пустив в избушку и свет, и поток свежего лесного воздуха.

Я утерся рукавом, бабулька же добыла откуда-то из недр своего платья очень белый и очень чистый платочек, аккуратно обтерла руку, на которую попали брызги.

- Морда – она морда и есть, - сказала со вздохом. – Жениться надумал. Девку взял из села Козюлькино. Будто не мог села с более красивым названием найти. Но на вид – хороша: без сурьмы, без помад, без всякой дряни на лице – а выглядит прямо писанной красавицей. Смотрю на нее и думаю: «Лет на пять красоты твоей хватит, да и то, если есть будешь хорошо, жить в неге да в холе. А после куда твоя красота денется? Отвернется от тебя Горыныч - и останешься ты, дуреха, одна, опороченная». Сама я к тому времени уж не такой была, как она, конечно, кралей, да и не в соку уже, а так – на бабьем исходе, когда баба – ягодка опять. Подполнела, правда, слегка, но в те времена бабья мясистость за красоту признавалась, за смак.

- СМАК, - под твердила Старшая голова, а Срединная добавила:

- Есть за что подержаться.

- Ну, я ему все это и выдала: «Так, мол, и так, говорю, а, если разобраться, то брать тебе следует меня назад. Потому как невеста твоя недолговечна, скоро увянет, тебе обузой станет. Как стали обузой те дуры, которых ты раньше себе взял, а потом за собой таскал. Кормишь, поишь их, а пользы от них никакой, одни свары между ними, да неприятности».

- Это какие дуры? – спросил я.

- Да те, что при Горыныче были с тех пор, когда  завел он моду каждые пять дней наново жениться. Посчитай, за десять лет сколько баб набралось! Гарем настоящий. И серьезные там были, и дуры молодые. Никто, правда, дольше пяти лет при Змее не жил, ибо, как только скукоживались, так сами и уходили. Порядок такой завели они в гареме. Сами. Но все равно – расход: штук пятьдесять-семьдесят на одном дворе толклись. Всех корми, пои, одеждой, дровами обеспечивай. Змей на одном из притоков Волги для них целую деревню велел отстроить: дома вкруг стоят, а двор у всех общий. Ну, и городьба за огородами. Бабенки те сами на башнях в случае надобности стояли, из пищалей пуляли, защищали город свой. Ибо мужики из окружающих деревень да сел взяли за привычку к ним шастать по ночам, а Змей мог прознать – и снять с довольствия, а то и прогнать взашей в мир. Кому ж охота до времени тяготы на себя взваливать, в срамные девки идти да в побирушки? Вот сами себя и охраняли. 

-  И вы стали любимой женой Горыныча? – спросил я.

- Отчего же только любимой? - ответила она. – Единственной.

- Ну, а прежних… жен… Змей отпустил?

– Разогнала я всех, - ответила баба Яга, и далее поведала мне и вовсе неожиданное для советского человека. - Они и уходить-то не хотели, уродки паршивые. Сыто ели, сладко спали, сплетничали, Горыныч им скоморохов привозил. Чем не жизнь? Он ведь оброк, что с окрестных сел мещерских собирал, весь на этих курв изводил. Жили они если не княгинями-боярынями, то как столбовые дворянки, - это уж точно. Сплошной разор Горыныч терпел через них. Да и округа страдала. Так что прогнала я шалав – и людям облегчение пришло.

- А старшим головам как это понравилось?

- А никак. В та поры у старших сон был. У Змея так организм устроен: пока младшая колдобородит, старшая полуспит. Ну, чтобы, значит, молодой сам собой до всего доходил, на ошибках собственных учился, мудрел. В Альпах-то нынешняя Срединная голова была младшей, вот она нас и поссорила со Старшей. А была бы Старшая не в полусне, Змей бы меня еще тогда не отпустил. А Срединная юна была, владеть собой как следует не умела, еще и обложила меня в спину дуроматом – вот и расстались мы на почти что тысячу лет.

- Так что стали вы жить вдвоем.  Спокойно, безмятежно…

- Если бы, - вздохнула Яга. – Тут Великая Смута началась. На доброго царя Бориса самозваный царевич из Польши войной пошлел, потом навалились король польский и король шведский. Только с Великой Степью в мире русичи и жили. На Мещеру нашу и без Горыныча навалились все, кому не лень, у кого оружие в руках. Сегодня одно войско с запада прет, завтра – с юга другое, послезавтра с востока третье. Только с севера без войны шли, лишь на подмогу Москве. Вот я и бросила Горыныча, ушла на север, сюда, стало быть. Одна.

- Врет она, - донесся с наружной стороны избушки голос Младшей головы. – Это я ее бросил.

- Собака брешет, - огрызнулась бабулька.

- Я бросил.

Бабулька не вынесла обиды, соскочила с кресла, подбежала к окну и, высунувшись наружу по пояс, принялась осыпать Младшую голову Горыныча отборнейшими ругательствами.

Пришлось заткнуть уши. Ибо после каждой подобной перебранки Яге было стыдно за те слова, что я слышал от нее. Все-таки дама.

3

Поезд подходил к Москве. Мимо окон скользили постройки станции Ярославская-товарная. Люди толпились в коридоре вагона, толкая друг друга чемоданами, баулами, сумками и рюкзаками, словно боялись, что поезд будет стоять на перроне недолго, может увезти их назад. Пожилая толстомясая проводница – сменщица, должно быть,  той грудастой, что завлек5ла к себе в постель Выродка, - кричала от своей двери басом и с «оканьем»:

- Кто не сдал белье? Если не сдадите белье, никого не выпущу! Двух комплектов не хватает!

Голос ее пронзал весь вагон, слышался даже сквозь переборки между купе. Какой-то мужчина откликнулся из дальнего конца:

- Передайте это ей! Думал, выходить буду – и отдам!

Мимо дверей нашего купе… то есть того купе, где находился Выродок с Людмилкой и стариками-попутчиками, проплыл скомканный тюк грязного постельного белья.

– Это только один комплект! - раздался спустя минуту вопль молодой проводницы. – Где еще один? Сейчас вызову милицию! Сдайте белье.

Ей ответили:

- Там в восьмом купе мужик какой-то лежит. Спит, зараза.

Пассажиры облегченно рассмеялись:

- Буди дурака. Скажи: приехали.

- Сама пусть и будит. Ишь, раскричалась.

- Разбуди! – взвизгнула проводница.

- Тебе нужно – ты и буди.

Но ни толстухе, ни грудастой на хотелось продираться сквозь баррикаду громоздких вещей и распаренных тел. Они сдались:

- Посмотри, - попросила  старшая усталым голосом вглубь вагона невесть у кого, - все хоть на месте?

- Да все на месте. А что пропил, того и не вернешь.

Очередь вторично рассмеялась, и принялась прессоваться в сторону передних дверей вагона.

Пока шла вся эта перебранка, Выродок, ухватив Людмилку за руку, сумел протиснуться вместе с ней сквозь череду пассажиров, оказался в переднем тамбуре едва ли не самым первым из желающих выйти. Отказавшись от возвращаемых им проводницей билетов, они вышли на перрон и скорым ходом направились в сторону вокзала. Дядя Игнат и тетя Аня остались внутри вагона.

При выходе из-под железного навеса, вытянувшегося над перроном от начала до конца поезда, Людмилка резким движением вырвала свою руку из ладони Выродка.

- Дальше иди сам… - сказала напряженным, полным ярости голосом. – А я подожду стариков. Не знала я, что ты такой… - поискала нужное слово – и нашла то же самое, что и я сказал когда-то о нем, - гнида.

4

Я сидел на теплой лежанке бабыягинской печи, свесив к выскобленному ножом полу ноги и уперев взгляд в один из множества «глазков» в доске, слыша краем уха, как с методичной настойчивость, словно просясь впустить его в избу, бьет дождь во вновь застекленные окна, вспоминая, как Выродок (а стало быть и я!) в ответ на слова Людмилки о гниде недобро улыбнулся,  почувствовав лишь легкое презрение к ней, поднял с платформы опущенный на бетон чемодан, сбросил с плеча баул невесты, шевельнул плечами под рюкзаком и, не глянув более в ее сторону, направился ко входу в метро. Думал при этом он (я), что говорить ей с ним в такому тоне было необдуманно, а ему (мне) жениться на Людмлке вовсе не обязательно.

На душе было гадко, мерзко, себя я не уважал.

- Пережива-ает, - заметил кот по имени Тимофей Васильевич, обычно безразличный к моей особе и даже шипевший порой на меня, когда я пытался погладить его или почесать ему за ухом. Но бабуля еще вчера была в деревне, купила там трехлитровую банку сливок – и кот подлизывался таким образом. Скотина этот жил при Яге лет семьсот, потому не просто понимал несколько языков, в том числе и половецкий, который следовало бы назвать старотюркским, а также знал почему-то иврит и арамейский, и древнеегипетский, и аккадский, на которых иногда позволял себе изъясняться вслух. Поговорить Тимофей Васильевич, впрочем, любил, болтал, как правило, вздор, цитируя покойных классиков, в том числе и древнегреческих, и латинских, невпопад, влезая в посторонние разговоры именно тогда, когда его мнения никто не спрашивал. На чистый русский язык он перешел, чтобы и я замолвил слово о сливках. Сказал – и посмотрел мне в глаза своим бесстыжим взглядом вечного нахлебника и приживалы.

Бабулька, упершись взглядом в телевизор, где под красивую музыку плавали по льду фигуристы, на замечание кота не обратила внимания. Все-таки удивительно понятливая женщина. Всегда удивлялся ее умению быть неназойливой. Теперь, зная историю ее жизни, пусть и вкратце, но по существу, я уразумел и характер ее понятливости – доброту.

Внутри избы стояла бесконечная и скучнейшая тишина. Сидящая на пристроенной мною под потолком жердочке сова внезапно встрепенулась, взмахнула крыльями, полыхнула кошачьими глазами своими в мою сторону – и вновь затихла. Меня она любила, хоть и не говорила об этом, за сооруженную мной для нее специально жердочку была благодарна. Однажды даже подарила мне мышь-полевку, которую поймала во время своих еженощных полетов в лес.

Можно было бы позвать Горыныча, чтобы отвлек он меня от контакта с Выродком, сидящем в вагоне метро и разглядывающим с откровенным сладострастием ноги стоящей перед ним девушки в мини-юбке. Мысли его при этом были такие, что передавать их стыдно. Но если позовешь Змея, то он опять разобьет стекла, сунет мокрые рыла свои в избушку, с них натечет три лужи воды, а бабульке за ним убирай. Еще и начнет скулить про свой застарелый ревматизм в левой передней… ноге, который отзывается болью на непогоду. Бабулька опять предложит помощь, скажет, что может вылечить сенной трухой его болячку – и начнется перебранка, ибо болеть Горынычу нравилось, а вот лечиться - с некоторых пор нет. 

- Пережива-ает, - повторил вслух наглый кот, спустившийся уже с лавки и почесываясь левым боком о бабулькину ногу.

Я слышал непроизнесенные им вслух мысли:

- А ведь он не виноват. Никто ему ничего не сказал.

Бабулька цыкнула на кота, и тот, обиженно урча, не глядя в мою сторону, пошел, ступая величаво, словно сам соизволил покинуть бабулькину ногу, к печи. Лег у теплого кирпича возле наполовину прикрытого жестяной заслонкой поддувала, принялся жмуриться.

- Мне-то что, - думал кот при этом. – Я свое слово сказал.

Выродок тем временем сунул палец под подол стоящей перед ним в проходе вагона метро девушки и слегка приподнял его.

Девушка взвизгнула, закричала:

- Вы что делаете? Кто вам позволил? – и бросилась под смех его к двери. Двери вагона раскрылись – и она выскочила на станцию.

«А трусики-то были белыми…» - подумал Выродок. В возмущенный гул голосов пассажиров он не вслушивался. Они были ему неинтересны.

 Тимофей Васильевич медленно поднялся с пола и вдруг одним прыжком, похожим на полет, взвился вверх, и мягко присоседился рядом со мной на лежанке. Лег, по-собачьи вытянув вперед передние лапы и уложив на них свою величественно выглядевшую морду. Был он большой, пушистый, пах пыльной шерстью и мышами – точно так же, как пах кот Мурзик, живущий в моей лаборатории.  Мурзика мы не заводили – кот сам пробрался к нам в институт, миновав всех охранников и все сигнализации. Его дважды выкидывали на улицу, но кот всегда возвращался. И облюбовал для постоянного проживания из всего одиннадцатиэтажного корпуса с коридорами в половину километра длиной именно нашу лабораторию, ютящуюся в трех комнатах и в том торце коридора, где за перегородкой жили подготавливаемые нами для опытов мыши и морские мыши. Ни тех, ни других лабораторный кот не ел, а Тимофей Васильевич не только охотился за местными мышами, но и сожрал ту, что подарила мне сова.

- Ска-аза-ать? – спросил кот через некоторое время.

Так как вопрос явно относился ко мне, я отрицательно покачал головой. В конце концов, если есть у кота желание выболтать что-то важное, пусть выскажется. Но у меня узнать что-либо новое об окружающих меня волшебниках не было никакого желания. Я и без этого был переполнен этого рода информацией. Одно то, что Горыныч мог не только пускать дым и огонь своими глотками, но и воду, не могло уместиться в моей голове, как разумная данность. Хотя мне рассказывали о том, что в жару именно Змей тушил лесные пожары, а зимой особо легко поджигал какие-нибудь деревья своим огнем, который люди звали шаровыми молниями. А главное, мне было стыдно за поведение Выродка, то есть за меня самого во втором моем обличье, и перед котом, и перед Горынычем, и перед Ягой, и перед всеми остальными жителями волшебного леса. Я хотел остаться один. Или умереть…

Тимофей Васильевич вновь влез в мою голову, продолжил уже мысленно:

- А я все-таки скажу, - -заявил он. - Я тебе скажу, что тот ты – совсем не ты. То есть ты, но это как бы ты наоборот. Понимаешь теперь?

- Нет, - ответил я также мысленно. – Объясни.

- Душа в нем твоя как бы вывернута наизнанку, - пояснил кот. - Что для тебя – табу, для него – норма, что для тебя плохо – для него хорошо. Что для тебя непозволительно – для него НАДО, ибо выгодно и полезно. Понял теперь?

Внешне я постарался не выразить своих чувств, но про себя поразился тому, во-первых, что до такой простой мысли я сам не дошел, во-вторых, тому, что это понял кот, а в-третьих, тому, что кот смог вот так вот, очень четко и очень  точно выразить мысль, которую иной кандидат наук не смог бы сформулировать и за день: Выродок – это анти-Я. Ибо по скотской части своей сущности все люди, должно быть, все-таки одинаковы, а разнимся мы лишь своим отношением к миру и к окружающим нас живым  существам. Так вот… Выродок отличен от меня именно своим отношением к миру. Во всем.

- Правильно, - промурлыкал Тимофей Васильевич вслух, и не преминул добавить. – С-шли-вки хочу.

Пришлось слезать с печи и идти в сени. Добро должно быть вознаграждено. Достал из погреба банку со сливками, вылил основательную толику в керамическую чашку древнеегипетской работы с черными и белыми человеческими и кошачьими фигурами на красных боках, вернул банку на место, внес чашку в дом, поставил у печи.

Кот спрыгнул на пол только после того, как я разогнулся и потянулся к лежанке опять. Но сразу к сливкам не пошел, потерся о мою ногу и сказал мысленно:

- Дуби-на. Душа, что вложена в Выродка, зеркальна по отношению к твоей душе.

И это был окончательный ответ на все те вопросы, на которые поручил мне ответить Андрей Косых…

«ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ СОВПАДЕНИЕ, НЕ ПРАВДА ЛИ?»

«Вы даете мне, - сказал Дух, - ощущение реальности»

Клиффорд Саймак. «Заповедник гоблинов»

1

Выродок с зеркально отображенной копией моей души вошел в мою полуторакомнатную хрущебу, полученную после десятилетнего стояния в очереди на жилье, как в собственный дом: и ключ подошел, и знал он заранее где и что лежит, и вещи разложил точно так, как это бы я сделал, и, достав  из морозильника купленные мною накануне отъезда в заповедник полуфабрикатные котлеты, также, как это сделал бы и я, не размораживая, бросил их на обильно политую растительным маслом сковородку, зажег газ, отправился в ванную. Делал он все это, повторяю, точно так же, как сделал бы это я, очутившись дома в этот момент, то есть, если следовать логике кота, все эти действия не имели никакого отношения к душе – они были явлениями сугубо животного свойства. Мне же представлялась возможность проследить за тем, что же в поступках моего двойника отличается от моих поступков и по каким параметрам – и это отличие и будет оцениваться мною, как качественное свойство души. Это, как в физике: мы не знаем, что такое электричество, но судим о нем по его внешним проявлениям: напряжению, силе тока, изменению этих параметров в зависимости от сопротивления, индукционной способности и так далее. Я не знаю, что такое душа, и тем более, что такое копия души, но имею возможность оценивать ее проявления. 

«Мне повезло, как ученому, - подумал я с удовлетворением. – Душу нельзя ни взвесить, ни пощупать, ни лизнуть, ни рассмотреть. Это – самое таинственное составляющее человека, да и вообще живого существа, ибо я абсолютно убежден, что душа есть у всего сущего на земле. Быть может, даже у почвы и у камня. И вот мне предоставлена возможность понять сущность собственной души через сравнение самого себя и Выродка».

- Пра-авильно, - прозвучал в моей голове голос Тимофея Васильевича. – Умно рассудил.

- БОЛВАН, - точно таки же образом высказала свое мнение обо мне старшая голова Горыныча. Срединная промолчала, а Младшая высказалась и вовсе обидно:

- Развлекайся.

Спал Выродок крепко, с полным выключением мыслей и чувств. Даже снов не снилось ему. Должно быть, уморился с дороги.

Мне же не спалось вовсе. Думал о Людмилке. Хорошая женщина, решительная. Никак не ожидал от нее такого поступка – взять и бросить меня (Выродка) на перроне вокзала, обидевшись за стариков-попутчиков. А ведь так хотела замуж за меня (за него). В этом есть что-то героическое. Сама поставила себя перед выбором, сама решение приняла.

И вдруг подумалось: «А ведь любила, получается, она меня, а не его, - и тут же последовал вывод. – Любовь – свойство души, ее качественное составляющее».

- Спи, - велел мне голос бабульки, и я тотчас провалился в бездну.

Продолжение  следует.........