ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО 

ИЛИ 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 13)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9   Часть 10

Часть 11  Часть 12

Я не стал спорить и пытаться понять мыслящего порой совсем непривычными мне категориями Дракона. Ибо не специалист я во всяких там метафизиках. Тем более, что и окружающие Горыныча знакомые удивляли меня своей нелепостью еще более него. К примеру, старые знакомые его – тайские короли – были и остаются воистину неприкасаемыми у себя на родине. Никому из смертных не позволено прикасаться к ним.  Было так и с представителями нынешней, правящей всего девятьсот лет Таиландом, королями, было и с королями прежних династий. И все две с половиной тысячи лет существования этого народа всегда случалось одно и то же событие в каждое правление того или иного короля: тонула в бангкокском пруду принцесса, а никто не приходил ей на помощь, ибо нельзя спасти особу королевской крови, не прикоснувшись к ней. Так и шли бедняжки на дно. А народ стоял на берегу и плакал.

- В это правление пока что не тонул никто, - говорила Срединная голова. – Но годиков десять пройдет – и обязательно потонет. Традиция.

А всего потонуло, подсчитал Змей, 213 принцесс, ибо были годы, когда короли правили совсем недолго, а когда случалось королю быть убитым или умереть до того, как принцесса потонула, то сановники сами бросали какую-нибудь из принцесс в воду. В случае отсутствия у короля дочери, топили ближайших его юных родственниц. Так утверждал Горыныч.

- Брехня это все, - решил я высказаться по этому поводу.

- Посмотрим, - ответила Младшая голова. –Время покажет, кто из нас прав. Не пройдет и двадцати лет, как тайская принцесса утонет.

И Баба Яга, и Горыныч, и прочая нечисть любили смотреть, как я заготавливаю дрова на зиму, вожусь с приборами в нашей лаборатории под елью, чиню избушку. Самим им и в голову не приходило поправить обвисший косяк, подтесать дверь так, чтобы она плотно закрывала вход, заменить протекающие водостоки, поправить наличники на окнах, ну и, разумеется, законопатить щели мхом. В результате последней процедуры по избе перестали гулять сквозняки, нос бабулькит перестал хлюпать, шишки (а их оказалось в доме сем видимо-невидимо) перестали чихать, привалили гурьбой и принялись благодарить меня за спасение от ревматизмов и простуд. Даже сова, слетев с жердочки, плюхнулась мне на плечо, чуть не сбив с ног, и ласково потерлась клювом у меня за ухом, бормоча нечто невразумительное и нежное. Не доволен остался один лишь Тимофей Васильевич, который нагло заявил:

- Ну, теперь полезут тараканы. Мяу.

На что старший  шишок из повалуши по-над клетью по имени Матюша ответил:

- А мы в холода будем двери-окна распахивать, и тараканов выморозим.

Наколотые дрова собрался я складывать в поленицу неподалеку от куриноногообразных столбов под избушкой с кучей хвороста вокруг них, чтобы зимой было недалеко бегать за ними. Но бабулька велела вносить дрова в избу. Показала куда - там был закуток с сосновой щепой на полу. Ну, я и решил наполнить закуток за один день. Напилил, наколол с половину куба дров, поленья веревкой связал, на плечо закинул, по лестнице наверх забрался, сгрузил дрова в закуток – и назад. Двадцать ходок таких сделал, взмок весь, а глянул – закуток-то по-прежнему пуст: кора одна да ошметки луба.

Тимофей Васильевич объяснил:

- Изба у нас особенная: внутри она больше, чем снаружи. Кабы ты ее изнутри стал конопатить, то и жизни бы не хватило. А ты снаружи все сделал. Молодец. 

Изба и впрямь оказалась очень просторной. Кроме той комнаты, где жили Баба Яга, я, кот и сова, и которая звалась то светлицей, то горницей, было в доме этом и множество сеней, переходов, сусеков, амбаров, складов, повалуш, кладовок и вообще помещений с названиями мне незнакомыми. Одни помещения были заполнены какой-то рухлядью непонятного мне назначения, другие казались пустыми, хотя на самом деле прятались в них, как утверждал мой проводник Тимофей Васильевич, особого рода чудеса, третьи были и впрямь пустыми, но готовыми вместить в себя хоть товарный вагон любого товара. При каждом помещении проживал свой шишок, а то и два, каждый домовой при моем посещении был польщен вниманием к своим богатствам, о которых мог сообщать мне с самым самодовольным видом хоть сутки подряд, не уставая. В результате я стал о жизни дома знать больше, чем узнал до этого обо всем прочем за всю свою прошедшую жизнь, потратил массу времени и забыл практически добрую половину той информации, что получил.

А еще я гулял по лесу, следил за тем, как растут травы на пробных площадках, которые выбрал в чаще, вел фенологические наблюдения за травой и цветами на побережье, следил за популяциями крачек и прочих обитателей ближайшего к нам «птичьего базара», расположенного на гряде торчащих из воды скал. Забот, словом было много. Еще лезли все они мыслями своими в голову мою с сообщениями, с советами, с вопросами. Они – это Бабушка Яга, Горынычевы три головы, кот с совой, домовые-шишки, почитавшие себя вправе после нашего знакомства общаться со мной запанибрата, а также гномы и тролли, сбежавшие в этот заповедник из Скандинавии, где их растревожили в прошлом еще веке горные инженеры и металлурги, устроившие карьеры и комбинаты по выплавке стали на ранее девственных горных кряжах. Были тут и баньши, существа недовольные всем, ворчливые, повелители всякого рода привидений, прибывших сюда из полностью разрушенных либо вывезенных в США старинных английских, уэльских, шотландских и ирландских замков. Был и призрак короля Сигизмунда Третьего Вазы – короля Речи Посполитой, пытавшегося когда-то стать царем московским и не принятым после смерти землей за то, что обрек на мученическую смерть царя московского истинного - Василия Ивановича Шуйского, которого предали московские бояре, выдав поляку в плен. Впрочем, Сиги, как его звали короля уже после смерти, был не поляком, а шведом, избранным поляками на свой Престол, и был сей шведо-поляк не самым противным из призраков. Сиги просил меня взять его с собой в Москву, как только я соберусь смыться из заповедника. Очень уж хотелось ему посмотреть во что превратили русские свою столицу без него и без его потомков.

- Слышал я, у вас революция случилась, - говорил ядовитым голосом призрак польского короля. – Чернь к власти пришла. Церквей вы порушили больше, чем смогли порушить православных храмов мои воины. Это – от недомыслия русского. Католицизм – вот истинная церковь. Будь русские не под Патриархом, а под Папой римским, революции бы не случилось.  Уж тогда бы мы с вами вместе всю лютеранскую ересь – к ногтю.

Я не спорил с королем. Не рассказывал ему о Тридцатилетней войне между католиками и протестантами, обезлюдевшей Европу, о революциях в католических странах, про Кромвеля, про Великую французскую революцию, унесшую добрую треть французов на тот свет. Не рассказал и о Гитлере, объединившем католическую и протестантскую Германии ради идеи уничтожить православие и коммунизм. Слишком много пришлось бы объяснять древнему королю, не знающему основ исторического материализма.

Да и времени не было, сил не хватало общаться со всеми ними. Горыныч, даже будучи в трех-четырех тысячах километрах от заповедника, влезал мне в сознание и заставлял беседовать с ним на темы самые неожиданные: о том, например, есть ли жизнь на Марсе. Я ответил, что тема эта – сюжет для анекдотов у нас в стране, а также для журнала «Крокодил» и для шуток дурного пошиба. Но он спросил: «Почему?» - и мне пришлось половину ночи отвечать ему на этот с виду простой, даже дурацкий вопрос.

И еще эта головная боль – Выродок… Юлий Борисович Андреев… Юлик, сознание которого ни на секунду не покидало моей и без того перегруженной чужими и собственными проблемами головы…

4

«Олег?.. Онуфрий?.. Охрим? – рассуждал Юлик, пытаясь догадаться, как звать юного Подопригору. – Нет, Охрима с Онуфрием по должности вверх никто совать не станет. А папаша его должен с момента рождения ребенка думать о том, что чадо его в начальство полезет. Из всех имен мужских на «О» самым удобным для карьеры следует признать имя Олег. Кстати, и князь такой был в русской древности. Чего-то там завоевал… или, наоборот, не завоевал… С хазарскими евреями воевал… Да, еще…  «принял он смерть от коня своего…»

Признаться, я тоже не очень-то и помнил историй о князе Олеге. Щит он, кажется, прибил к воротам Царь-града, нынешнего Стамбула. А зачем, почему? - забыл.

- Варягом Олег был, - подсказала мне Срединная голова. – Наполовину. Папаша его Рюрик в охрану той части торгового пути, что по Днепру шла, был славянами нанят. А Рюрик власть в Киеве захватил – и князем себя назвал, вместо прежнего просто вождя, русского. После на хазар пошел войной. Разбил иудеев, вернулся с добычей, женился на дочери старого князя – вот Олег и стал Великим князем. 

- Я ПОМОГ, - произнесла неспешно Старшая голова. – ХАЗАР ПОЖЕГ, ВИЗАНТИЙЦЕВ ПОЖЕГ.

- Потому как порядок должен быть на торговых путях, - влезла со своими объяснениями и Младшая голова. – А порядок быть может среди людей только при единовластии. Торговля тогда шла: из варяг – в греки, и обратно.

«Вот ведь действительно: блат выше наркома, - продолжал рассуждать Юлик. – Я десять лет ишачил в институте, пока  мне доверили отдельную тему со своей лабораторией, которой руководит мой шеф только номинально, а фактически она – моя… - и тут же сбился на обиду. – Была моя. Теперь и тема, и лаборатория – Подопригоры, вчерашнего студента, молодого специалиста. Может, они нарочно это сделали? Андрея Косых подговорили, чтобы он меня отправил в этот дурацкий заповедник, Людмилку в постель подсунули, а на мое место временно поставили Подопригору. Может, при таком папе он уже не временный, а постоянный руководитель темы, а я…»

Признаюсь, мне подобная мысль в голову не приходила. 

«Нет, - решительно мотнул головой Юлик. – У него нет всех материалов, чтобы все обдумать и понять ход моих мыслей по докторской теме. Часть документов здесь осталась, дома, часть Людмилка положила в свой сейф… Теперь понятно почему… Но последний журнал наблюдений все-таки остался у руководителя моего, у Карнаухова…  точнее, у его секретаря».

С секретарем членкора Серегой Прохоровым мы были однокурсниками, однокашниками по Университету, вместе ездили в стройотряды и, хотя друзьями так и не стали, именно мне была доверена честь быть свидетелем на его свадьбе. Дочка Сереги Любочка меня обожала¸ а жена его Светлана то и дело знакомила со своими многочисленными подругами. Кстати, и с Людмилкой познакомила меня именно она. Людмилка тогда была молодым специалистом, попала к нам по распределению из Московского пединститута имени Ленина потому, что ее на распределении «купил» для нас именно Сергей Прохоров, подменивший моего шефа на распредкомиссии. И тут блат выше наркома.

«Да, таким, как Подопригора, не грех и нос утереть, - продолжал рассуждать Юлик от моего имени. – Привыкли  все на дармовщину иметь. Я после восьмилетки в вечернюю школу пошел, на производство одновременно, армию оттарабанил. В Универе жил на стипендию да на то, что сам заработал. Да и стипендию два раза отнимали за то, что общественной работой не занимался. Две сессии жил только на то, что по ночам у станка стоял фрезерного на заводе в Мытищах– и получал зарплату по четвертому разряду. Ночь в цеху отстою – день лекции прослушаю – вечером посплю – и опять на работу. Еще и на вокзалах, на речных складах подрабатывал. Красный диплом получил – а в аспирантуру только случайно попал. Не перегрызлись бы в тот год между собой два высокопоставленных сыночка – так и не попал бы. Два года на сто рублей в месяц существовал, два лета на шабашки ездил, чтобы накопить деньжат для банкета в честь Ученого Совета, хотя диссер кандидатский еще в первые полгода накатал такой, что по сию пору академики из него цитаты дергают. Какой бы из этих Подопригор такое вытянул?»

От слов таких о себе я почувствовал легкое смущение. Но ни головы Змея, ни бабулька, ни кот, никто другой на нескромность Юлика обо мне не среагировали. Мысли Выродка потекли в другом уж направлении:

«Значит, так… Если у моего Подопригоры есть сестра, пусть даже школьница или наоборот – даже старше меня – я на ней женюсь. Если замужем она – разведу. Детей на свою фамилию переписывать не стану, а в остальном будет мне женой. Это – дело решенное. Расколю папашу на звонок в Ученый совет – и диссер мой пропустят без очереди. Стану доктором наук – потребую собственную лабораторию по-настоящему, чтобы ни от кого не зависеть, пусть даже от самого Кукушкина. И займусь общественной работой. Сначала, конечно, в партию вступлю. Уже без помех пройду, без очередей. Потом стану парторгом института. Лабораторией заниматься будут те, кого к себе возьму – ребят попокладистей, из провинции. Навру им с  три короба – и накатаем совместно монографию, чтобы баллотироваться в членкоры. Кукушкину ведь недолго еще воздух портить – членкор нынешний – мой шеф Карнаухов - сразу после смерти Кукушкина академиком станет, а я на его место пролезу. По общественной линии идти, как Велихов, тоже можно, но параллельно. Ну, и ребят за собой потащу. Чем мозги свои над научными проблемами парить, уж лучше я  их в Президиумах буду проветривать, давать разуму отдых, перед телекамерами буду умничать, болтать о том, о сем – все равно бараны-телезрители ничего не поймут…»

Так Юлик рассуждал, одновременно принимая в чрево свое свежеприготовленную, потом остывшую и ставшую в меру теплой пищу, не просыпая крошек на стол, не проливая из ложки ни капли, делая при каждом кусе обязательных 22 жевательных движения челюстями, дабы быть здоровым и сильным, готовым к подвигам во имя карьеры и улучшения собственного благосостояния.

5

Проснулся Выродок ровно в 16 часов ноль-нольминут. И тут же позвонил к Людмилке.

- Это ты? – растерялась она. – А тетя Аня с дядей Игнатом гулять пошли… У них поезд, оказывается, завтра отходит. Они с билетами запутались.

- У тебя что ли остановились? – спросил Юлик.

- Конечно. Не могла же я..

- Понятно, - оборвал Выродок, и продолжил столь же безапелляционным тоном. - Ты вот что. Ты мне нужна

- Нужна? – неуверенно отозвалась она. – Ты хочешь, чтобы мы?...

В голосе ее послышалась надежда и растерянность.

- При чем тут мы? Мне нужна справка. Этот Подопригора – он кто?

- Какой Подопригора?

- Ну, который вместо меня в лаборатории моей остался.

- Так это девушка. Ольга. А зачем тебе?

- Замужем?

- Нет… Не знаю. А тебе зачем?

- Затем, - ответил он, радуясь неожиданному известию. – Жениться на ней хочу. Вот зачем, - и положил трубку.

Далее последовали звонки по номерам внутреннего телефонного справочника моего НИИ. Беседы были скорые, короткие: вопрос – ответ, вопрос-ответ: что вам известно об Ольге Подопригора, какие у нее привычки, что известно о ее личной жизни?  Наконец дозвонился и до начальника отдела.

- Здорово, здорово, - послышался покровительственно-удовлетворенный голос Ющенко. – В Москве уже? Вернулся? Это хорошо. Когда собираешься выходить на работу?

- Завтра, - ответил мой двойник. – В восемь тридцать.

- Правильно, - послышалось в ответ. – Полгода отдыхать – это непрактично. Двух месяцев вполне хватит… Ты там не женился? 

- Нет.

- Тоже правильно. Не та кандидатура. Людмилка – баба хорошая, но тебе не такая нужна.

- А какая?

В трубке послышался довольный смешок Виталия Панкратьевича:

- Ну, ты уж не притворяйся. Между своими-то… Уже весь институт знает, что ты интересуешься Оленькой. Только об этом и говорят.

Взгляд Выродка упал на часы: пять-ноль-пять. То есть звонил он в НИИ только сорок минут, а характер его звонков оказался коллективом проанализирован и оценен. Много свободного времени, оказывается, у научных сотрудников!

В тысяче километрах от Москвы мне в лицо хлынула краска стыда.

- Сплетники, - бросил Юлик в трубку, а потом доложил. – С вашим письмом все в порядке.

- Я знаю, - ответил Ющенко. – Мне сообщили. Не посчитайте это действие за противоправное, но в том заповеднике я еще студентом заложил пробную площадь. Лесничий тамошний следит и мне докладывает письменно. А я ему плачу за это. Почте доверячть нельзя, сами понимаете. Вот я и воспользовался оказией.

Странно, но мы с Выродком ему поверили. Объяснение было слишком простым, чтобы его придумывать. И весьма человеческим. Я даже вспомнил, что Ющенко наш и не биолог вовсе по образованию, а закончил он факультет древообработки Ленинградской лесохозяйственной академии, к нам попал, как протеже начальника первого отдела, то есть через КГБ. Об этом говорили часто, ехидничали даже: стукач – и одновременно доставала, то есть мелкий жулик. Однажды на двери в его кабинет кто-то нарисовал фломастером козла с чертами лица Ющенко, с погонами капитана на плечах, жующего бумагу ртом, а задницей упершегося в длинный стол с продовольственным изобилием. Ниже рисунка тот остроумец написал:  «В одну телегу впрячь чекистам можно козла и трепетную лань». Искали автора рисунка долго, но так и не нашли.

Подсчитав оставшуюся у него от моих отпускных наличность, Выродок быстро оделся, выбежал из дому, поймал такси и на нем рванул к центральному входу в метро «ВДНХ», где купил у какого-то кавказской внешности молодого человека букет роз за сорок рублей, и помчался на том же такси к моему НИИ.

Над проходной светилось табло: 18-09. Выродок встал столбом напротив текущей вон из института толпы, не отвечая на улыбки и слова «Здравствуй!, «Привет!», на вопросы: «Ты что так быстро?», «На работу вышел?» - и так далее. Вглядывался в лица выходящих женщин.

Когда на лестнице появилась высокая и нескладная девушка лет двадцати двух в добротном и явно дорогом легком желто-голубом платье, сидящем на ней очень неуклюже, в желтых туфлях на невысоком каблуке и с белой сумочкой в руках, он сразу понял: «Подопригора», - и шагнул ей навстречу. Сунул розы прямо в  испуганно прижавшиеся от его движения к груди руки.

Лицо девушки стало растерянным и беззащитным.

- Мне? – спросила она, поднимая брови высоко-высоко. Глаза ее стали блестящими… пальцы затрепетали на стебельках цветов…

И Юлик тотчас заговорил. Господи, как он говорил! Это было драматическое действие для одного актера, написанное гением драматургии и исполненное величайшим лицедеем современности! Звучали слова его красиво, возносясь к высокой поэзии и опускаясь до прямой пошлости, на грани, как говорится, фола, но так, что даже мне было трудно не очароваться этим словесным потоком лжи о том, что он (я) влюбился в эту нескладеху в тот момент, когда будто бы увидел ее перед самым отъездом в отпуск, а теперь вот даже бросил все свои дела на Севере и примчался на всех парах в Москву, чтобы пасть у ее ног, и просить милости иль смерти. Он говорил это ТАК, что даже я на мгновение поверил, что видел ее в день получения отпускных и обмывания отпуска. Я даже попытался припомнить, в какой момент это могло случиться. Но тут Юлик заявил, что именно из-за любви своей к Ольге он порвал со своей невестой, то есть Людмилкой - и я понял, что ни одному слову этого прохвоста верить нельзя. Не видел он (я) Подопригоры в день ухода моего в отпуск, врал он про внезапно вспыхнувшую любовь.

Юлик стоял, опустившись на левое колено, опираясь им на ступеньку при входе в институт, напряженный, восторженный, похожий на артиста из какой-нибудь старой киноленты 1950-х годов, где герои изъяснялись пламенно и возвышенно не с женщинами даже, а с недоступными, как феи, дамами: он даже не отпускал из руки и без того прижатый к ее груди букет роз… А потом внезапно перешел с текста возвышенного, поэтичного на типовой бред коммунальных квартир и подворотен с упоминанием «стрел Амура», «стати грациозной, как у лани», сравнивая походку ее с полетом птицы, заявил о тощей шее, как о будто бы лебединой…

Скажи он подобное на какой-нибудь дружеской попойке, на вечеринке, произнеси он все это тоном шутливым, веселым, то и тогда окружающие их люди были бы слегка шокированы, не знали бы, как им реагировать на услышанное. А тут знающие меня много лет коллеги, все еще выходившие из института, хоть и не в такой большом числе, как вначале, останавливались, смотрели на нас (на него и на нее), слушали Юркин бред, удивлялись, что Молчун разговорился, да так нелепо. А она…

Она верила ему. Верила каждому слову. Ибо люди смотрели, оказывается, на Выродка с восторгом. Все эти кандидаты, доктора наук, все эти умники и умницы купились на чешую звонких фраз и тупых сравнений, как могли купиться и какие-нибудь колхозники с образованием в один букварь, выкуренным на перемене. Их молчаливый восторг был воспринят девушкой, как солидарность с  просителем у нее руки и сердца, и Ольга на заключительный аккорд его речи в виде приглашения ее в ресторан ответила согласием.

- Хорошо, - сказала она, заливаясь краской смущения.

Толпа наших сослуживцев бурно зарукоплескала.

- Молодец Выродок, - умильно прокомментировал Тимофей Васильевич. – Сразу быка за рога. Суворовским наскоком.

В такси по дороге в ресторан «Новоарбатский» Юлик не переставал нести ту же самую словесную околесицу, что в народе зовется «турусами на колесах», то и дело напоминая себе глупую сентенцию о том, что женщины любят ушами, плел о подвигах своих (моих), о драках в детстве и в юности, в которых непременно оказывался победителем, о своих творческих планах, о том, что хочет устроить ей рай непременно в шалаше, ибо средств на дворец не имеет, но верит, что она будет ему  музой в науке, пройдет с ним через все невзгоды, через тернии, словом, к звездам.

Было смешно и странно слушать Юлика. Ведь такую же глупость мог бы и я болтать, если бы влюбился на самом деле. Но он болтал это не от любви – вот, что беспокоило меня. Неужели она клюнет на этот дешевый фарс?

И Ольга клюнула. Она позволила ему обнять себя в машине одной рукой, тронуть за голую коленку рукой второй, встретиться глазами с ним и… соединиться губами. Нет, то был не страстный поцелуй, а всего лишь мимолетное прикосновение губ, после которого оба они отшатнулись, оба сделали вид, что смущены внезапным своим порывом, замолчали, надувшись, как индюки, одеревенев на добрых три минуты, пока такси подкатывало к стоянке у ресторана.  Юлик расплатился с таксистом, вышел из машины, протянул руку, Ольга привычно оперлась на его ладонь и сделала шаг навстречу. Глаза ее лучились счастьем.

«Моя!» - удовлетворенно произнес Выродок про себя.

- Твоя, - согласилась бабулька.