ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)

ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО 

ИЛИ 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

(Часть 15)

Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9   Часть 10

Часть 11  Часть 12  Часть 13  Часть 14

Мелькнула мысль о встрече с Лениным… где-нибудь году так в 1913-ом… когда не был он так занят, как, например, в 1919 году… Но я тут же отринул ее… Ибо с иконами беседовать нельзя. Они  в ответ молчат – и не поймешь: слышат тебя либо думают о своем. Если же вдруг изрекают – то не всегда в ответ на тобой спрошенное, но действительно для окружающего тебя общества важное. Но я-то, находясь в плену у Дракона и Бабы Яги, не являюсь даже частью человеческого сообщества, потому никто и никогда не услышит того, что мне рекла любая икона…

И вдруг в памяти моей мелькнуло хищное лицо великого советского актера Николая Черкасова, сыгравшего роль в зрелищном, но скучном фильме Эйзенштейна «Иван Грозный». И я понял:

- Перво-наперво хочу увидеть  первопечатника нашего… Ивана Федорова.

И сам же подумал: «Ассоциации, едрена вошь»

- Добро сообразил, - согласилась Младшая голова. – Топай во двор.

Выйдя из избушки, я увидел Змея, который свернулся в кольцо посреди поляны и пристально пялился в меня тремя парами своих огромных миндалевидных глаз.

- Становись в круг, - велела мне Срединная голова. – Те времена – моя молодость. Я тебя туда и спроважу.

Влез я по скользкому и крутому боку Горыныча на его хребет, уселся там верхом и уж оттуда пополз, отталкиваясь за спиной своей ладонями от хитиновых бляшек к Срединной шее, как это делал, когда мы с ним летали по белу свету.

- Тебе было сказано: внутрь, - заявила Срединная голова.

Я скатился внутрь телесного кольца, образованного сомкнувшимися головами с хвостом Горыныча. Встал там на ноги – и вдруг ощутил, как тело Змея сжало меня, да так плотно, что стало трудно дышать, руки оказались плотно прижаты к боками, ноги слились, словно стали одной ногой оловянного солдатика из сказки Андерсена.

- Эй, ты что?..

Но Змей вдруг стал вращаться вокруг меня так, что сам я стал словно осью колеса, а тело Горыныча – ободом. Успел я заметить, что вращаемся мы против движения часовой стрелки, а потом были только гул в ушах, стремительное движение и…

Вдруг темень перед глазами, и то ли взлетели мы вдвоем, то ли зависли над чем-то невидимым… словно растаяли, как дым…

 

*  *  *

Внутри сна Выродка в это время Ольга превратилась в московский Кремль, который скалился в смехе, шевеля щербатыми и кроваво-красными зубами-зубцами крепостных стен. Здание Верховного Совета СССР казалось желтым языком с зеленым кончиком, в который был воткнут флагшток с со звездато-полосатым американским полотнищем и портретом дяди Сэма на нем.

«При чем тут американцы?» – успел подумать я.

 

*  *  *

Кручение прекратилось… Я стою на твердой земле, пошатываюсь… не вижу Змея рядом с собой, но ощущаю его присутствие, слышу телепатирующий голос Срединной головы:

- Прибыли, добрый молодец. Вот тебе и первопрестольная…

Оглянулся – и обмер: длинная и узкая, вихлястая улица со слякотной, изъезженной тонкими колесами колеями дорогой, полной каких-то гнилых деревяшек, торчащих из грязи острыми обломанными концами вверх, словно пики. Заборы, заборы по сторонам со скрывающимися за ними и везде закрытыми воротами, с крышами домов, островерхими, крытыми то лемехом деревянным, то черной от перепрелости соломой, то березовой берестой. В небе хмарь с тусклым белесым пятном на месте солнца в зените. Вдоль заборов – ноздрястый талый снег с пятнами копоти. Улица ползла вверх к виднеющимся вдали красным кирпичным стенам, похожим на кремлевские. И еще где-то слева виднелись среди этой серой безысходности верхушки разноцветных куполов храма Василия Блаженного.

- Пока это – не юродивого Василия храм, - подсказала мне Срединная голова, – а просто «Покров на рву», сооруженный не так давно… И еще… Для всех окружающих здесь ты - невидим и нематериален. Ибо ты – не житель данного времени, равно как и я – не житель оного в данной ипостаси. Ты видишь их, они не видят тебя. Сквозь тебя может всякий пройти, даже не заметив этого. Так что постарайся поначалу не пугаться этого. Но идти старайся по сухому. Ибо следы мы оставляем.

- А ты? – спросил я, оглянувшись вокруг себя. Нигде в грязи огромных следов Горыныча не наблюдалось.

- Я летаю.

- А к подошвам грязь ляпнет?

- Нет. И говорить ни с кем из здешних ты не в состоянии. Твоя доля теперь – только наблюдать, страдать вместе с теми, кому не в силах помочь. Видишь того вон инока?

Впереди меня шагах в пяти брел по улице вверх высокий, но изрядно сутулый мужчина в монашеской рясе, с тяжелым грузом, обернутым в рогожу, под мышкой.

- Это – Иван Федоров? – спросил я.

- Петр Тимофеев то, - ответила Срединная голова, - первый помощник Федорова, главный специалист по выделке букв, верстке книг и переплетному делу. Иди за ним – он тебя до мастерской первопечатника и доведет.

- А ты?

- А я в Водовзводную башню – там Пыточный Приказ – сбегаю. Полюбуюсь, как надо мной грешным в ту пору кат царский тешился. Нужен буду – только позови. Найду хоть где. Места мне знакомые.

Я поспешил за иноком.

Уже на выходе на бугор посреди, как мне думается, нынешней улицы 25-летия Октября, дорогу нам с монахом внезапно преградила вывалившаяся с левого бока толпа. Люди что-то кричали, грозили кому-то, махали кулаками. Я смотрел на происходящее, как на немое кино, снятое в реальном времени и с одной точки.

Инок мой тоже остановился и, прислонившись боком к бревнам очередного забора, похожего скорее на маленькую крепостную стену, стал терпеливо ждать, когда эта демонстрация средневековых придурков пройдет мимо. Судя по выражению лица Петра Тимофеева, подобное поведение своих сограждан (то есть соподданных) его не удивляло, но ни интереса, ни уважения не вызывало. Вмешиваться в чужие дела он не желал.

Я спокойно прошел сквозь толпу одетых в овчину и лен людей, и вдруг нос к носу столкнулся с мосластым каурым конягой, который пронзил меня, не моргнув глазом, а тяжелый и грязный сафьяновый сапог и лыковый лапоть его седока прошли сквозь мои плечи. Впечатление от этой встречи было неуютным, но я тут же ощутил преимущество своего положения в этой толпе: появилась возможность увидеть настоящее средневековое зрелище с наивыгоднейшей для зрителя стороны – оказавшись в самом центре действа…

 Следом за конным стрельцом в одном сапоге и одном лапте двигались, с трудом передвигая тонущие в грязи ноги, шесть человек. Я обернулся, чтобы рассмотреть их и пропустить сквозь себя…

Лица их были совсем не славянские, длинные, взгляд у все одинаково отрешен. На всех одежда явно не русская, изрядно потрепанная, порванная, испачканная, в которой с трудом можно было угадать европейские камзолы, подобные тем, что были на плечах иностранцев во все том же фильме «Иван Грозный». Ткань их прилипала к сукровице, выступающей на телах несчастных в тех местах, куда попадали хлесткие плети верховых конвоя, веселящихся от дарованного им права бить не могущих дать им сдачи людей. К седлу одного  из конных были привязаны изрядно облезшая, с вытекшими глазами собачья голова и короткая метла из ивовых прутьев.

«Опричник», - догадался я, вспомнив школьный учебник «Родная земля», по которому в детстве мы проходили историю России.

Пленные иностранцы медленно прошли сквозь меня, словно предоставляя мне возможность основательно разглядеть их.

Первым шел, припадая на кровоточащую, плохо перебинтованную ногу, высокого роста и богатырского сложения средних лет человек со слегка горбатым носом и впалыми щеками. Плечи его от ударов плетью вздрагивали всякий раз, а глаза сщуривались…

Следом, неуверенно ступая в грязные лужи, брел, плача, дрожа губами и трясясь головой, хилого сложения старик. Плети до него не доставали, но всякий удар по спине идущего впереди него богатыря вызывал на лице несчастного гримасу боли…

Среднего роста, некогда, по-видимому, очень тучный, а теперь резко исхудавший и ставший мелким, словно влезшим в чужую, висящую на нем складками шкуру, мужчина, упрямо наклонил вперед голову и, глядя исподлобья, яростно стискивал зубы под каждым ударом, плотно ставил босые ноги в стылую грязь.

Молодой рыцарь, а то, что он – рыцарь, было видно всякому, одет был в остатки некогда богатого бархатного кафтана, плакал и, то и дело оборачиваясь к смеющимся опричникам, протягивал в их сторону руки, говоря что-то быстро и явно умоляюще. Лицом он походил на упрямого гордеца идущего перед ним, телом строен, светлые волосы всклокочены

Последним плелся, шатаясь и то и дело падая на правое колено, его ровесник – молодой человек с выпученными из-под белесых ресниц ярко-голубыми глазами и с кровавой пеной вокруг рта…

Толпа злорадно ржала, скалила зубы, строила рожи, глумилась над пленными… Мне казалось, что я даже слышу ее нечеловеческий, звериный вой.

Далее сквозь меня проехали, переговариваясь и посмеиваясь над своими шутками несколько богато одетых верховых, у двоих из которых на головах были даже высокие бобровые шапки, и одеты они были в расшитые блескучими камнями тяжелые медвежьи шубы, пошитые шерстью внутрь. Судя по их лицам, настроение бояр было праздничным.

Толпа сомкнулась за верховыми, повалила следом.

Я бросился назад и, обогнав толпу, принялся вглядываться в довольные, веселые лица тех, кто мог быть и моим прямым предком. Хари, рыла, рожи, морды… ни одного нормального человеческого лица, как это всегда бывает в толпе. Книжника Петра Тимофеева среди них не было.

Я опять обогнал процессию, на этот раз всю, стал разглядывать людей внимательней, но тут один из бояр, ехавший дотоле сзади пленных и перебрасывающийся шутками с сотоварищами, дал коню своему щенкеля, обогнал пленных и, развернувшись, встал прямо внутри  меня… Точнее я оказался внутри него. Лица его я не видел, но мне в тот момент показалось, что боярин этот пьян от счастья.

Будто что-то подсказало мне, что сейчас произойдет нечто постыдное, гадкое. Я схватил всадника за руку, но та прошла сквозь меня, и нагайка с вплетенным в кончик ее свинцом опустилась прямо на лицо первого пленника, располосовав его слева ото лба до правого угла губ. Глазница залилась кровью, и из нее вывалился сам глаз, повис на какой-то прозрачной жиле. Рыцарь пошатнулся, но не вскрикнул даже, а словно ожил, оставшийся глаз его загорелся огнем ненависти… Он сделал шаг вперед

Конь под всадником попятился, оступился, едва не сбросив седока, повернулся боком – и пропустил процессию пленных мимо себя. Боярин ярился, бил коня плеткой, но тот лишь отфыркивался, мотал головой и не двигался до тех пор, пока мимо него не прошел последний  пленный – все тот же блондин, то и дело припадающий на правое колено. Теперь я заметил, что выражение лица у него было, как у пьяного, почти счастливое.

Боярин захохотал. И толпа завторила ему.

- Потерял Петра? – услышал я голос Срединной головы. – В Кремль иди. Он там.

 

3

Тимофеева я все-таки нашел. Не в Кремле, а на Красной площади, которая в те времена звалась Пожаром (об этом я тоже почему-то знал; помнил, должно быть, экскурсию по Москве в день своего прибытия в столицу). Я как раз пер сквозь торговые ряды, когда обнаружил Петра Тимофеева тычущим указательным пальцем в чей-то сбитень в глиняной чашке. Хозяйка сбитня бросала ему в лицо что-то гневно, резко. Петр покачал головой, недовольно поморщился и пошел вдоль ряда дальше.

Таким образом, он под комментарии неожиданно возникшего здесь Горыныча прошел вдоль торговых рядов до конца, а потом обошел с торца столы с зеленью, купил брюкву у сидящего в стороне на камнях явного нелегала. Сунул покупку за пазуху, подтянул веревку на пузе и поплелся в сторону одной из маленьких церквушек, построенных возле тогда еще не втиснутой в подземелье Неглинки. Там на осклизлом берегу встретила Тимофеева какая-то черница, учтиво поздоровалась и дала ему огромный каравай черного ржаного хлеба, завернутый в белую тряпицу. И только после этого Тимофеев пошел к мосту, ведущему через все ту же Неглинку в Фроловские ворота.  

- Прогуляйся, - разрешил Горыныч. – А я тут в одно место слетаю. Я мигом.

Внутри Кремля оказалось множество церквей, гораздо больше, чем их осталось в мое время. И грязи было много, хотя и были там деревянные тротуары, а ныне замощенная камнем Ивановская площадь оказалась замощена деревянными чурбанами, воткнутыми в землю и торчащими вверх торцами. Кое-где бревнышки те подгнили, люди проваливались в эти колдобины, но, судя по всему, были такого рода цивилизацией довольны. Некоторые, казалось, только для того сюда и пришли, чтобы погулять по этим странным тротуарам.

Возле одной из церквушек с обычным здесь тыном из воткнутых в землю бревен Тимофеев остановился, что-то там поискал, несколько раз оглянулся  – и обнаружил неширокий в половину человеческого роста лаз, в который и протиснулся вместе со своим грузом. Я прошел сквозь бревна, и очутился вместе с монахом внутри небольшого  и основательно вытоптанного двора с привязанной тут же возле сарая козой. Коза жевала жвачку и внимания на Петра не обращала.

Монах направился в сторону крохотного домика, похожего скорее на кузницу, чем на жилище. Дверь в домик была распахнута, внутри колебался красный свет открытого огня, а из покосившейся кирпичной трубы валил черный дым. Я подумал, что он идет туда, но Тимофеев на половине пути к кузнице резко свернул вправо – и оказался перед вторым домиком, прячущимся за обвислыми ивами во дворе незаметной церквушки – о трех окнах, неказистом видом и скособочившимся.

Внутри домка у каждого из распахнутых окон со вставленными в них какими-то пузырями (бычьими, должно быть) сидело за крохотными столами по одному бородатому мужику в армяках с не то ножами, не то со стамесками в руках. Склонились они над большими, склеенными из нескольких деревянных досок плитами, резали своим чудным инструментом поверх слабо различимых линий. На глазах моих из дерева вырастали зеркально отображенные контуры старинных букв и фантастические фигуры полулюдей-полуптиц, прочих сказочных животных, а на одной, уже готовой плате, стоящей возле стены, я обнаружил изображение знакомого мне Горыныча, но только о двух головах. В колеблющемся свете свечей и хмарного дня, едва проникающего в отверстия для окон, они словно шевелились, жили сами по себе, старались отсоединиться от материнской плоскости, покинуть своей деревянный плен, вырваться на свободу.

Резчики не обратили никакого внимания на появление в избе гостя, настолько были они заняты своим делом. Только тут я обратил внимание на  то, что бородачи эти и сами при монашеских скуфейках. Они работали спокойно, целеустремленно, словно мир вокруг них существовал только для того, чтобы из-под их резцов выползали именно такого размера стружки, какие им были нужны – и более ни для чего.

Петр Тимофеев терпеливо стоял возле двери, не мешая никому, ничего не говоря.

Я же подумал о том, что в наше время подобным образом не унижают даже университетские профессора своих студентов.

Наконец, один из резчиков – худой и жилистый, с ярким веснушками на бледно-голубом лице – оторвал голову от доски и посмотрел на Тимофеева. Лицо его, только что сосредоточенное и  даже угрюмое, засветилось впервые здесь увиденной мною откровенной радостью, губы шевельнулись.

«Петр!» - понял я по их движению.

Резчик поднялся с корявого, но крепкого стула, за ним стали оборачиваться на гостя и вставать со своих мест остальные бородачи. Сразу стало ясно, что здесь собрались друзья и единомышленники, люди, которым есть много чего друг другу сказать и рассказать. Люди, которые жили вне того кровавого и жестокого мира, оставшегося за тыном этого двора и за кремлевской стеной.

Мне показалось, что я подглядываю за тем, что меня не касается, – и сделал шаг назад, внутрь стены, отмечая в сознании своем еще одно качество, которым наделил меня Горыныч, пригласив в страшный 16 век, - остро чувствовать эмоции окружающих меня людей и тоску от невозможности разделить с ними горести и радость.

- Что случилось? – спросила меня Срединная голова. – Тебе что – не понравился Федоров?

- Я там чужой, - ответил я. – Поехали домой…

 

4

Разбудила меня сова. Вылетая на ночную охоту через распахнутую круглые сутки форточку, она прежде делала нечто вроде традиционного круга внутри избы, лишь потом ныряла в оконный проем. На этот раз она что-то в своем расчете траектории не рассчитала – и задела когтем самый кончик моего носа. Буркнув в качестве извинения нечто невразумительное, сова исчезла.

Я же проснулся от этого бухтения окончательно, и понял, что заснуть опять уже не смогу. Во-первых, потому, что действительно выспался, во-вторых, уж очень вдруг отчетливо ощутил себя тем самым Выродком, который состоял в моем обличье, но с зеркальным отображением моей бессмертной, как говорит Горыныч, души. Юлик пялился в этот момент в отражение своей (то бишь моей) физиономии в зеркале – и знал, что эта холодная, расчетливо оценивающая себя маска есть его (хотя на самом деле мое) лицо, которое собой довольно, и рассуждает вслух:

- … ничего криминальносодержащегося в этом чертовом лесу нет. А ты, Андрюха, поступил нехорошо, украв документы из спецсейфа МУРа и растранжирив мое, драгоценное для советского общества время на занятие частным сыском занятием, кстати нелегальным.

Тут я разглядел и встревоженное лицо Андрея Косых в зеркале, укрепленного во внутренней стороне дверцы одежного шкафа. Мой друг сидел на диване не так, как сидят друзья в квартире друга. Тело его было напряжено. Левая рука непроизвольно сжималась в кулак.  

 - Я не думаю, что между нами могут быть продолжены какие-нибудь контакты в дальнейшем, - говорил Выродок от моего имени. – Дружба – дружбой, служба – службой. Ты меня подставил. Ты всегда был домашником и всегда выезжал за счет того, что эксплуатировал детдомовцев. Ты и меня к себе приручил теми хлебными обрезками, чтобы  я работал на тебя. Помнишь, как ты списывал у меня математику? – (я не помнил). – Больше я тебе – не лошадь. И не перебегай мне дорогу. У меня есть компромат на тебя, серьезный компромат.

Андрей кивнул. Лицо его было пунцовым от  гнева.

- Но я не дам ему хода, если ты будешь мне помогать, - продолжил Выродок. – Мне нужны досье на всех моих нынешних руководителей. Ваша служба обязательно имеет их. Так вот, мне нужны копии всех компроматов на наших докторов наук и академиков.

- Это и есть «дружба – дружбой»? – скривил губы Андрей.

- У меня есть фотокопии ряда страниц того самого дела о пропаже генерального конструктора. Что, если я их покажу кому-нибудь в твоей конторе?

- Валяй.

- Ты что? – удивился Выродок. – Ты знаешь, что с тобой за это будет? Тебя ж из органов, из партии вышвырнут, под суд отдадут. Еще и в тюрьму попадешь!

- Бог не выдаст - свинья не съест, - ответил Адрюха насмешливым голосом. – Ты тоже за мной пойдешь. Паровозом.

- Но я – не знал ничего. Я был тобой обманут, - закричал Выродок. – Ты не посмеешь мне ломать карьеру! Тебе это так даром не пройдет!

Андрей поднялся с дивана, печально улыбнулся, сказал:

- Прости, Юрка. Я должен был предвидеть, что произойдет все именно так.

- Что за фиглярство? – продолжил бушевать Выродок. – Что ты собирался предвидеть? Да ты знаешь что я с тобой сделаю? Да ты знаешь, что я могу?

Андрей помолчал, дожидаясь, пока Выродок закончит длинную и довольно-таки бессмысленную в сути своей обвинительную речь, а потом объяснился:

- Ты очень изменился, Юрии Иванович. Совершенно. А я был так уверен в тебе… Прости, - коротко поклонился, и вышел из зала моей квартиры в коридор.

 Пока он там обувался, Выродок зашел на кухню, зажег газ и поставил чайник на огонь. Когда же Андрей заглянул к нему, чтобы попрощаться, Выродок внезапно перебил его и заявил бесцветным голосом:

- Советую вам, капитан Косых, прекратить заниматься этим делом. У меня намечена свадьба. Там  будут люди приличные. И мне не нужно, чтобы вокруг меня вертелись всякие там лягавые. Если не послушаешься, то… - голос Выродка (и стало быть, мой) приобрел стальную окраску, - … сам понимаешь. Я ни перед чем не остановлюсь. Подумай о близких.

Лицо Андрея потемнело.

- Вот даже до чего дошло? – сказал он отчетливо и, как мне показалось в лесу, угрожающе. Круто развернулся, и исчез из кухни.

Чайник весело засвистел.

Продолжение  следует.........

    Использованы изображения работ И.Билибина

Выпуск июль-август 2017

Copyright PostKlau © 2017