Главная » Статьи » ЛитПремьера » Куклин Валерий

В.Куклин. Если где-то нет кого-то...(Часть 20)

ВАЛЕРИЙ КУКЛИН(Германия)




ЕСЛИ ГДЕ-ТО НЕТ КОГО-ТО 

ИЛИ 

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ


(Часть 20)


Часть 1  Часть 2 Часть 3  Часть 4  Часть 5   Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9   Часть 10

Часть 11  Часть 12  Часть 13  Часть 14  Часть 15  Часть 16  Часть 17  Часть 18  Часть 19



 

2

 

Закон предпочел признать Гурцевым Юрием Ивановичем 1940 года рождения и прочая, прочая, прочая моего двойника. Всего лишь двое суток потребовалось капитану милиции Заворотнюку Александру Тарасовичу на то, чтобы именно Выродка признали мной, а меня – самозванцем, использующим наше внешнее сходство для легализации в стране развитого социализма. Подтвердили мнение мильтона: Ольга Подопригора, Ющенко и еще пропасть людей мне полузнакомых, ибо, оказывается, я  был чужим в нашем якобы высокоученом коллективе, не знал ни о ком ничего как следует, а мой двойник выдавал на гора порой такие детали их жизни, раскрывал такие тайны, что у слушателей глаза на лоб лезли, а реакция моих коллег убеждала в правдивости обнародованной Выродком информации не только Александра Тарасовича, но даже и меня. За несколько недель Выродок вызнал о моих коллегах больше, чем я мог узнать за десять лет.

Кроме того, в дело опознания наших особ влезло невероятно большое число всевозможных знаменитостей: от докторов наук и академиков, народных писателей и композиторов, мастеров спорта СССР, депутатов всевозможных Верховных и областных, городских, районных Советов до сотрудников ЦК КПСС, КГБ, МВД и вообще непонятного назначения организаций с самой неожиданной аббревиатурой. К примеру, явился на мой допрос и директор НИИХУЯ, то есть научно-исследовательского института химических удобрений и ядохимикатов, который тоже успел за это время весьма близко познакомиться с Выродком. Настырный капитан Заворотнюк даже разыскал давнего моего одноклассника из числа домашников, ставшего теперь директором средней школы в Загорске, который на очной ставке упорно описывал наши общие с ним детские шалости, которых я не помнил, а потом заявил, что таких дураков, как я, он в жизни не встречал, а Юрка Гурцев был парнем головастым, лучшим в классе по математике.  То есть он тоже признал в Выродке меня, а меня назвал самозванцем.

Леший смылся из каталажки сразу же – и потому меня немного побили, чтобы вызнать, куда он мог деться. Я ответил:

- Уехал, должно быть. Домой. Он живет где-то на Таймыре. Его там каждая собака знает. Хотите найти - спросите дядю Пашу.

Но капитан посылать телеграмму в Ямало-Ненецкий национальный округ с просьбой разыскать ему некого престарелого дядю Пашу не стал. Ему достаточно оказалось звонка отца Ольги Подопригоры – заместителя министра, кандидата в члены ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР и обладателя еще целого списка регалий, - который заявил, что его дочь лучше знает, кто Гурцев истинный, а кто фальшивый.

Утром  третьего дня меня вывели из камеры и препроводили опять-таки в ту же комнату с решеткой на грязной стене и с замызганным прилавком, из-за которого торчала тулья милицейской фуражки.

- Итак, гражданин Неизвестный, - заявила мне тулья, - следствием установлено, что ты – не Гурцев. Назови мне настоящую свою фамилию – мы проверим – и отпустим тебя. Никакого ущерба ни государству, ни личности ты не нанес, потому судить тебя не будем.

- Мы, Николай Вторый, - съехидничал я.

- Будешь выделываться, будет тебе хуже, - заявил Заворотнюк, поднимаясь из-за стола и вырастая из-за прилавка.

- Ишак ты, капитан, - ответил я со вздохом.

Как ни странно, мент не обиделся.

- В таком случае, гражданин Неизвестный, - объявил он торжественным голосом, - тебя препроводят в специализированное отделение милиции, где ты будешь содержаться в течение трех месяцев. Если за указанный срок ты не будешь никем опознан, а также отпечатков твоих пальцев не обнаружат ни в одном уголовном деле, то органы правопорядка снимут с себя всякую ответственность за идентификацию твоей личности – и дело твое будет передано в органы государственной безопасности. Но… - ласково улыбнулся он, - мы тебя опознаем, обязательно опознаем. У нас много нераскрытых преступлений. Ты понял меня?

Чего было не понять? Конечно же найдут дело о серийном убийце каком-нибудь или серийном насильнике, подгонят все обвинения и описания преступника под меня – и подведут под вышку. О таких случаях разговоры ходят по Москве не первый год.

- Шлепнуть хочешь? – спросил я.

- Хочу, - честно признался Заворотнюк. – Хорошо бы своими руками.

- Да, нельзя, - ухмыльнулся я.

- Но можно попробовать, - ответил на мою улыбку своей улыбкой капитан. – У меня есть кент в расстрельной команде. Бутылку поставлю – он и пистолет свой даст подержать.

- И здесь блат.

Лицо капитана разгладилось.

- Зря шуткуешь, - сказал он. – Твое дело – безнадега.

- Почему?

- Потому что в бегах нынче находятся такие люди, что им ничего не стоит самому министру нашему заплатить, чтобы тебя идентифицировали как расхитителя миллионов. А по некоторым н раскрытым делам о хищении социалистической собственности одним расстрелом не отделаешься – там и сотни расстрелов не хватит… - помолчал, и вдруг внезапно спросил. – Так как тебя звать все-таки?

- Гурцев Юрий Иванович.

 

3

 

Спецотделение ГУВД находилось внутри одного из лесопарков Москвы. За бетонным забором с колючей проволокой громыхали электрички открытой линии метро, потому я быстро высчитал, что линия эта – Щелковско-Филевская, а парк, стало быть, Измайловский.

Тут была сытная, хоть и невкусная, совсем уж однообразная кормежка, чистое белье на постели, у каждого зэка - отдельная комната-камера с частой решеткой на окне, с нарами, унитазом, умывальником и вделанном в стену узким коричневого цвета столиком. Охраняли нас весьма благодушные вертухаи, ленивые настолько, что разрешали в единый на этаже общий душ ходить нам хоть и по одному, но без собственного сопровождения в те часы, когда начальства в отделении не было. Если бы еще и следователи молчали (а их ко мне приставили целых два экземпляра), то место это вполне могло бы сойти за дрянной санаторий. Но допросы, как правило перекрестные, выматывали. Порой не хватало сил даже на то, чтобы мысленно поболтать со Змеем – доплетался до своей камеры и рушился в сон.

От сознания Выродка сразу после ареста Горыныч меня отключил, сказав:

- Ни к чему тебе про его пакости знать. У тебя своей беды – не превозмочь. Людва – она жестокая.

Я не понял, что означает слово «людва», но Младшая голова мне объяснила:

- Люди.

Так вот,  людва милицйская мучила меня допросами ежедневно по восмь часов с тридцатиминутным перерывом. Горыныч внимательно вслушивался в задаваемые мне однообразные вопросы, изредка подсказывал ответы, но чаще молчал, будучи согласен со мной, лишь раз признавшись, что с удовольствием пожег бы пламенем это спецотделение, да только толку нет: расплодилась людва на земле, организовалась так, что сколько не уничтожай ее, а она самовозрождается.

- На месте этого спецотделения новое построят, - закончил он. – На место головешек охранников да допросчиков твоих новых наберут – и все будет по-прежнему. Ничего не изменится. Зло уничтожать – это все равно, что революции устраивать: на место одной сволочи сразу три усаживаются… - и тут же принялся делиться воспоминаниями.

Как-то ночью сквозь стену моей камеры пришел Леший. За время своей городской жизни он значительно поправился и запылился. Пожаловался на плохой воздух и излишнюю суету горожан, а потом сообщил, что Выродок успел за прошедшие дни войти в круг близких знакомых и друзей дома высокопоставленного отца своей безумно влюбленной в него невесты, одновременно мой двойник стал любовником жен двух высокопоставленных особ из окружения самого Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Кроме этого, он сумел выторговать у тестя для Ольги в качестве приданного трехкомнатную квартиру в престижном доме на Кутузовском проспекте, а также дачу на Рублевском шоссе рядом с дачами членов Президиума Верховного Совета СССР стоимостью в сто тысяч рублей с условием передачи оной через год в собственность молодой четы Гурцевых.

- Зачем ему дача? – удивился я. – У меня работы в лаборатории – по горло, некогда отдыхать.

- Это я ему подсказал, - признался Леший. – Во сне. Без науки твоей человечество тысячи лет жило – не страдало, а вот без огорода и без овощей так бы и вымерло.

- Доходное дело, - съязвил я.

 Леший ехидства моего не оценил.

- Доходное, - согласился тут же. – А для Москвы – и традиционное.

- Да, ну? – удивился я. – Москва – город спекулянтов традиционно, логово воров, бандитов, чиновников. Какие тут огороды?

- Э, милый! – протянул Леший. – Не знаете вы¸ молодежь, настоящей Москвы. Только на памятники смотрите. А настоящая Москва – она на земле стоит, из говна растет. И искони веков славилась, к примеру, ранними овощами, мусорщиками своими, зеленщиками, огородниками. А все эти мануфактуры, забастовки, демонстрации – это так… пустяки.

Я уселся на нарах поудобнее и приготовился слушать…

 

4

 

 - Мусорщики в старое время сами платили за мусор, - начал Леший. – На улицах рухляди всякой, осколков да битья разного, как сейчас на Москве, не валялось – выгодней было прохожему нагнуться да поднять камешек ли, кирпич, разбитую бутылку, чем перешагнуть через них. Дворники доходных домов за чистотой улиц следили ретиво, бывали драки среди них за то, кто поднимет упавшее с проезжей телеги вовсе и не добро, а какие-нибудь лохмотья или ржавое ведро…

Потому как раз в неделю проезжал по своему участку – а весь город между мусорщиками был разделен по справедливости – человек на телеге, собирал набравшееся у людей ненужное, оплачивал по тарифу, а после вез на мусорнические поля. Два таких поля было под Москвой: у Филей и у Коломенского, прямо на пойменных берегах. Сваливал там мусор в кучу. Огромные они были, порой выше трехэтажных домов. И участки у каждого мусорщика были большие, городу принадлежали, но за аренду мусорщики не платили, от податей да налогов прочих тоже были освобождены Государевым рескриптом.

- Как же так? – удивился я. – Все платили, а мусорщики нет?

- От мусора да гнилья всякого в городе болезни приключаются, эпидемии, - объяснил Леший. – Потому важнее тех крох, что могут заплатить мусорщики в казну, было Москве да державе российской без затрат здоровье свое сберечь. Как только эту систему придумали, так в Москве не стало холеры. На Волге по пять раз в сто лет случалась сия лихоманка, а на Москве с середины 19 века не было. Потому, как чистота. Вся грязь в Филях да Коломенском скапливалась, там и под приглядом была. Вонь стояла такая, что чужих людей там почти и не было. Ибо гнили тамошние кучи ровно по году. После мусорщик набирал артель из всякой пьяни да швали людской, которой платить можно было дешево, достаточно вина дешевого с хлебом дать – и униженные сии горы мусора делили на мелкие кучи: камни отдельно, стекло отдельно, мелочь всякая – пуговицы, пряжки, обломки цветного металла – отдельно, черный металл – отдельно, тряпье, годное для переработки в бумагу, - отдельно, гниль всякая – опять-таки отдельно. Так порой до двадцати куч набиралось. И все это грузилось на подводы, отправлялось: в управу – на мощение улиц камни бесплатно, как бы налог на землю; стекло – в мастерские стеклодувные на переплавку уже за деньги от тамошнего мастера, часть вещей – старьевщикам и антикварам за деньги такоже, цветной и черный металлы – на заводы. Но все это только затраты самого мусорщика окупало.

- А основной доход?

- Основной доход шел мусорщику от гнилья, - улыбнулся Леший.

Я, признаюсь, оторопел:

- Как так?

- Гнилье за год перепревало, превращалось в перегной. Горячий, перебродивший он был особо ценен в конце зимы, когда сеяли в грядки, сооруженные из него, семена редиски и даже огурцов. С полей тех собирали раннюю редиску уже в начале марта и продавали через зеленщиков по всей Москве за гроши, но в таких количествах, что доходы мусорщиков становились едва ли не миллионными.

- Не хило, - согласился я. – Умели предки работать. Только воняли эти миллионеры, небось!

- Ваши химзаводы воняют куда сильнее, - возразил Леший. – Пользы от вашей химии меньше, а вреда больше: сколько зверья, птиц погубили и губите! А настоящие мусорщики и не воняли вовсе. Живая гниль – она не прилипчивая.

- А куда они делись – мусорщики-то? – спросил я.

- Году в тысяча девятьсот двадцать девятом от Рождства Христова последний мусорщик перестал ездить по Москве. Хотя правительство советское льготы мусорщикам прежние полностью оставило, берегло их, как золотой запас. Но именно в тот год решили народные комиссары стольный град Москву из купеческой сделать пролетарской, стали заводы строить, фабрики, прочую ерунду – метро, высотные дома, - и рабочую силу от мусорщиков да зеленщиков перетянули к себе. Брали ведь на строительство гигантов социалистического строительства шпану, самых отъявленных лодырей да негодяев, никчемных людишек да преступников. Не хватало строителям социализма рабочих рук. И оказалось, что за чистотой Москвы следить стало некому. Все обязанности эти взвалили на дворников. А те - сплошь татары, а татарам если нет левого дохода, то и при хорошем жаловании свет не мил. Грязной стала Москва. Снаружи еще ничего: асфальт, полив каждое утро, зимой уборка, а как во двор любой зайдешь – помойка. Сами жители стали возле домов своих свинячить, да еще при этом жаловаться в Моссовет, что за ними плохо убирают. А, если  по здравому разумению, то чисто не там, где каждый день моют да скребут, а где живут аккуратно да так, чтобы и самим было хорошо, и окружающим. Исчезли мусорщики – исчезли тотчас и зеленщики – исчезли ранние и дешевые овощи. Стала Москва походить на какой-нибудь там Париж.  Ибо с исчезновением гильдии мусорщиков исчез и Третий Рим…

Признаться, от подобной лекции мне стало не по себе. Не из-за аполитичности ее, слыхал я и посерьезней критику нашего образа жизни, а от понимания того, что в самом факте исчезновения мусорщиков из Москвы было нечто символическое, дурное предзнаменование: загадили ведь наши люди не только столицу, но и все прочие города страны, села перестали быть красивыми, природу всю уничтожили. А чего ради? Зачем так жить-то пакостно? Во имя чего? Если можно жить красиво и чисто, зачем жить в грязи и вони?

- Людва – она такая, - откликнулся в моей голове голос Младшей головы. – Ей только удовольствие сейчас словить, а что завтра будет – там и трава не расти. Ленин ваш дураком был, раз думал облагодетельствовать миллионы голов сразу. Не можно быть счастливым миллионам. Кто-то кого-то из людвы обязательно должен есть, пытать и калечить…

Досказать свою мысль Горыныч не успел, ибо в коридоре за дверью послышались шаги. Леший тотчас словно растворился в спертом воздухе камеры, и почти тотчас на пороге возник коротконогий, кряжистый старший сержант милиции с усталым сорокапятилетним лицом и с основательными мешками почечника под непонятного цвета глазами.

- Ты вот что… - сказал он гулким басом. – Ты сам с собой не говори. Так и свихнуться можно. У нас такое случается… - подумал и добавил. – А то накажу.

Сказал – и ушел. А Горыныч сказал беззвучно:

- Хороший человек. Но пьяница.

Я промолчал. Говорить о собственном надзирателе мне не хотелось. Подумал о том, что Младшая голова по-своему права, оценивая Ленина недостаточно мудрым. Действительно, какое может равноправие в том же нашем НИИ? Сволочей да бездельников тамошних только сталинский ГУЛАГ заставит работать честно и для пользы державы. Ведь паразиты почти все! И вот основная мысль всей  этой бестолочи: как хорошо жить при капитализме, при безработице и конкуренции, как можно будет, если свергнуть советскую власть, хорошо жрать, трахать только красивых баб и нихрена не делать. Каждый видит себя миллионером в мечтах. Никому и в голову не приходит, что для того, чтобы стать миллионером, надо уметь воровать, убивать и насиловать, что большие деньги текут в карманы  только сквозь кровь людскую, что деньги большие надо уметь и уберечь, то есть содержать охрану, которая станет опять-таки убивать, убивать и убивать. Пытался я как-то объяснить это нашим завзятым курильщикам и болтунам – подняли меня на смех. У каждого оказалось по родственнику-другому в Израиле, в США да в ФРГ, которые, по их словам, стали в «свободной стране» преуспевающими бизнесменами, миллионерами. На вопрос мой, отчего же сами израильтяне, американцы да немцы горбатятся на наших эмигрантов, никто не ответил. Сказали, что дурак я, раз такого сам не понимаю.

- Не тем голова твоя забита, - авторитетно заявила Срединная голова. – Все

это - суета. Мир так устроен, что есть мы, есть муравьи, есть бабочки, есть прочая живая тварь, есть людва. Муравьи могут драться между собой, но от этого не страдаем ни мы, ни вы, ни прочая тварь. Даже от битвы слонов могут пострадать от силы половина стони дураков. Когда же спорит и дерется, воюет между собой людва – страдают все: и мы, и животный мир, и растительный, равные с вами хозяева этой планеты, которая сама по себе живая, как живы на ней вы и мы, а в совокупности мы все и она с нами – единое целое…

Признаться, меня всегда удивляла эта способность всех трех голов Горыныча использовать семантику и набор слов современного русского языка. Казалось бы, должен он говорить по-старорусски, с оборотами, приличествующими протопопу Аввакуму, а то и автору «Слова о полку Игореве», а Змей легко оперирует и канцеляризмами сегодняшнего времени, и словами-перевертышами из иноземных языков, да и просто одесским да воровским сленгом столь легко и столь успешно, что создается впечатление всегда, что Горыныч и родился-то едва ли на двадцать лет раньше меня. Шпана, словом, бывшая, из беспризорников. 

- Тысячелетия назад мы помогали вам, - продолжила между тем Срединная голова. - Мы научили вас пользоваться колесом и огнем. Мы следили за тем, как понемногу взрослеют цивилизации Китая, Египта, Индии и Месопотамии. Мы слушали откровения Сократа, шутки Диогена, споры даоистов и конфунцианцев – и сами при этом учились мудрости у вас. Мы были поражены, когда в одном из древнегреческом храмов возник прообраз первой в истории человечества паровой машины, а Аристотель смог мыслью объять необъятное. Мы были уверены, что очень скоро появятся на земле водяные мельницы  и плуг, людям перестанут быть необходимыми рабы в качестве домашних животных, наделенных речью, и нравственность, предсказанная Платоном, восторжествует хотя бы в одной стране…

- ГЛУПЫЕ НАДЕЖДЫ… - печально прокомментировала Старшая голова. – ЛЮДВА ВСЕГДА СТРЕМИТСЯ ПАСТЬ НА ЧЕТВЕРЕНЬКИ И ЛИЗАТЬ ДЕРЬМО.

- Быстро, словно на дрожжах, вспух на краю Ойкумены Рим, - не обратив на замечание Старшей, продолжила Срединная голова. - Он разрушил все то здоровое и полезное для души человеческой, что рождали и лелеяли возникшие до Рима цивилизации. Как всякий примитивный организм, Рим поглотил более зрелые цивилизации, надругался над всем, что делало человека отличным  от животного, заставил все человечество впасть в скотство Лукулловых пиров и Нероновых забав, проказ Калигулы и ненасытной жадности Цезаря, превратил людей в людву. Рим породил римское право, в коем человек стал игрушкой судьбы и судейских пристрастий. Благодаря Риму и порожденному им праву бумаги и чернил повелевать судьбами и жизнями миллионов, людва постепенно забыла о своем желании стремиться к свету знаний и утверждению нравственности. Сначала римляне жгли, мучили и отдавали на съедение зверям христиан, потом, видоизменив идеологию христианства, наделили Библию такой же чернильно-бумажной душой – и с помощью ее стали пытать, мучить и жечь, истреблять целые народы. Мир впал в маразм. Людва забыла даже про украденный у этрусков римлянами бетон, не говоря уж о философии и литературе. Не варвары погубили Рим, а Рим обварварился с помощью римского права, свитков папируса и чернил. Людва отринула грамотность, возненавидели ученых и мудрых, провалилась в бездну Средневековья…

- ПОЛНО, - оборвала Старшая голова Срединную. – ОН ПОНЯЛ И ТАК.

- Ну, и что? – влезла в разговор старших Младшая. – Повторение укрепляет знание, - и далее обратилась уже ко мне. - Ты, Егорий, должен понять, что это с помощью римского права люди научились быть не любопытными, возвели жестокость свою в основополагающий принцип совместного проживания в едином государственном организме. Именно на основе римского права зиждятся теперь все Конституции всех стран мира, именно ему благодаря почитается нормальным зариться на чужое, дозволяется меньшинству присваивать продукты труда большинства, утверждается стремление людвы к сибаритству и лени, к жажде владеть большим числом благ и удовольствий, чем человек в состоянии потребить. С каждым веком человечество все более оскотинивается, хотя и неумолчно твердит о всеобщем прогрессе. Ибо понимает людва прогресс лишь, как улучшение технологий, благодаря которым труд человеческий заменяется на труд  механизмов, низводя человека в животное состояние. В вашем двадцатом веке вы ничего, к примеру, не изобрели по-настоящему революционного, вы лишь улучшили то, что породил внезапно вспыхнувший блеском разума девятнадцатый век: ядерную энергию, высшую математику, космические путешествия  и прочее…

- Кто это – мы? – спросил я, ощущая себя полным ничтожеством от всего услышанного.

- Люди.

- А вы кто? – воскликнул я. - Кто вы? Природа? Дьявол? Бог? Отчего вас зовут люди нечистью? Что вы хотите он нас? От меня?! – уже кричал напоследок.

Дверь камеры распахнулась, в проеме возник силуэт давешнего старшего сержанта милиции. Он занес что-то над собой и с силой опустил на мою голову.

Сознание мое померкло…



Продолжение  следует.........

    Использованы изображения работ И.Билибина



Выпуск январь 2018


                     Copyright PostKlau © 2018


Категория: Куклин Валерий | Добавил: museyra (22.12.2017)
Просмотров: 929 | Теги: ЛитПремьера, Куклин Валерий | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: